Станция Переделкино: поверх заборов

У Смирнова, повторяю, не находилось оснований не любить столько всего давшую ему власть.

Он искренне огорчался тем, что старшему сыну, в школе — секретарю комсомольской организации, во ВГИКе сразу же стали интересны люди, рассуждавшие о недостатках (возможно, даже злодеяниях) власти, которой отец служит — не без страха, может быть (страх и в самых бесстрашных советских людей был глубоко и намеренно заложен), но на совесть — у Сергея Сергеевича не могло быть сомнений, что служит он на совесть.

Возможно, ему и жаль было Андрея в его заблуждениях, и без сомнения, он тревожился за него: с тем, чего сын понабрался во ВГИКе (“вашем паршивом ВГИКе”, как сказал однажды в сердцах Смирнов-старший), в избранной профессии далеко не уйдешь — не пустят.

Тем не менее он спорил с Андреем, пытался переубедить его, а не гнал из дому, не давил на него теми способами, что есть у преуспевающих отцов.

Начальство выдвинуло Сергея Сергеевича, рассчитывая (но и не подозревая), до какой степени он власти пригодится.

Со времен Фадеева — Симонова (Симонова Хрущев отодвинул, он свою миссию в противодействии “Доктору Живаго” как тогдашний главред “Нового мира” уже выполнил) не было столь подходящей фигуры для намеченной акции.

Проштрафившегося Пастернака били картой репутации Сергея Сергеевича.

Один (Сергей Сергеевич) совершил благородный поступок: разыскал неизвестных героев, вернул им все ими утраченное, а другой — гражданин (кому из коллег он теперь товарищ) Пастернак — мало что написал черт-те что, так еще и публикует эту гадкую глупость (используя аттестацию Львом Толстым балета) за рубежом, и мировая слава придет не к тем, кто служил власти, а к тому, кто жил как ему заблагорассудится, сочинял непонятные трудовому народу стихи, да и вообще, овладев еще до революции языком Шекспира, не бедствовал и вот с переводческого жиру бесится: взялся за прозу, ни на чью из лауреатов Сталинской премии не похожую.

Сказать, что Сергея Сергеевича — председателя собрания — осуждали многие из писателей, было бы искажением реальной картины.

Большинству нравилось, что ведет собрание красивый человек, новая знаменитость, хороший мужик, по общему мнению.

Говорят (и по стенограмме судя), вел Смирнов собрание с большой уверенностью.

И уверенность его была незаемной и ненаигранной.

Он вышел на собрание с тем куражом, какой не покидал его с момента, когда книга возвела своего автора на пьедестал славы.

Он, казалось ему, имел право строго судить Пастернака, строго говорить с тем, кто, может быть, и владел давным-давно эстетскими умами, но понятным стать и не пытался — и гордо жил непонятый тем читателем, который сегодня читает честную книгу Сергея Сергеевич Смирнова, а Бориса Леонидовича так и не прочтет.

Пастернак и не был поэтом Смирнова.

Поручи ему власть осудить сейчас Александра Твардовского, той уверенности в себе, того, как я уже сказал, куража Смирнов бы не почувствовал.

Твардовский был его поэтом — любимым, чтимым, близким и понятным.

Конечно, кто-нибудь из посвященных может напомнить мне, что, когда меняли в “Новом мире” образца пятьдесят четвертого года Твардовского на Константина Симонова, Александр Трифонович был обижен на своего заместителя за недостаточную храбрость при разносе редакции начальством.

Твардовскому в ранге не только главного редактора, но и главного национального поэта, одного из влиятельнейших людей в писательском министерстве, неоднократного лауреата и человека с деньгами за постоянные переиздания “Теркина” и сборников стихотворений, сам черт был не брат.

А Сергею Сергеевичу надо было семью кормить на свое жалование клерка — попробуй изобрази он независимость художника, не видать бы его “Брестской крепости” Воениздата. И по миру идти, что ли?

Насчет обид. Рассматривая издали жизнь Александра Трифоновича Твардовского, замечаю одну странную (и все же чисто советскую) особенность, воспитанную писательским министерством.