Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны)

— Нет! — сердито говорит Анька. — Нет, не понимаю. Ну, бросил он тебя, так что теперь, утопиться?

— Ага, тебе легко говорить… — Ирочка поворачивает к подруге бледное лицо с тусклыми апатичными глазами. — Тебя, наверно, и не бросали ни разу.

Анька быстро окидывает прошлое мысленным взором. Гм, верно. Ни разу. Странно, самой ей это как-то не приходило в голову.

— При чем тут это… — смущенно возражает она.

— Ну вот, я ж говорила, — констатирует Ирочка и снова переводит взгляд на окно. — Давай меняться. Я тебе все отдам, что у меня есть. Вот тебе папа мой нравится. Ты ему, кстати, тоже. Бери. Маму можешь мне оставить, так уж и быть. А хату бери, и шмотки, и все, что захочешь. А мне отдай это…

Ирочка делает неопределенное движение рукой и замолкает. Анька смотрит в направлении Ирочкиного взгляда. Перед ними пустая курилка, замазанное белилами окно, струпья краски на рассохшейся раме, батарея отопления внизу и коробочка с тушью на широком, старого образца подоконнике.

— Отдать это? «Это» что? — недоуменно переспрашивает Анька и, проследив за направлением Ирочкиного взгляда, высказывает осторожное предположение: — Тушь, что ли? Бери так, задаром. Все равно там уже мало осталось.

— Вот только придуриваться не надо, — откликается Ирочка. — Кому она нужна, твоя совковая тушь…

В ее прежде бесцветном голосе слышен слабый оттенок чувства, и это чувство — злость. Анька удовлетворенно кивает: на начальном этапе сгодится и это. Пусть лучше злость, чем апатия. Теперь надо развить успех.

— Знаешь что, мать, ты выбирай выражения, — замечает она с хорошо разыгранной обидой. — То я ей старуха и уродина, то ей тушь моя не нравится. А я за этой тушью, между прочим, полтора часа отстояла на Староневском. Аристократка нашлась, тоже мне. Не нравится — не ешь! Я, что ли, полкоробки оттуда вымазала? И тушь, кстати, не хуже твоей, французской. Щеточка дерьмо, а тушь классная. Вон как лежит — загляденье! Хотя с твоими-то длиннющими ресницами любая тушь сойдет, даже цыганская…

Ирочкины губы кривит слабая усмешка. Ага, сработало! Да и кто устоит против вовремя подсунутой лести? Действует в любом виде: и хитрым подкопом, и грубым тараном. Ирочка словно ненароком вспоминает про зажатое в руке зеркальце, поднимает его к глазам и внимательно изучает результат своих недавних косметических усилий. Ресницы и в самом деле получились обалденные.

— Ну, уж нет, подруга, цыганской не надо, — она косится на Аньку уже почти нормально, по-человечески. — От нее потом морда пятнами идет.

— Еще и лучше! — подмигивает Анька. — Ты же у нас пантера.

— Какая пантера? — улыбается Ирочка. — Морда в пятнах у леопарда.

— Ну ладно, леопардиха, тоже неплохо…

Подруги смеются.

— Нет, Анька, серьезно, — говорит Ирочка после паузы. — Как это у тебя получается с мужиками? Почему они к тебе так липнут? Колись, подруга, самое время.

Что ж, серьезно, так серьезно. Анька честно обдумывает ответ.

5 Разъезд «Свобода»

Анька честно обдумывает ответ, хотя думать на самом деле не о чем. Она точно помнит, когда это с ней случилось: на юге, в Евпатории, в августе 77-го. Павлику, свету очей, тогда было четыре с хвостиком. Хотя нет, если считать наличие хвостика болезнью, то только его и не хватало в многоцветном и разнообразном наборе Павликовых напастей: всем остальным мальчик либо уже переболел, либо готовился переболеть. Врачи глубокомысленно хмыкали и кивали на мрачное ленинградское небо за окнами кабинетов: сами посудите, гражданочка, разве можно вырастить здорового ребенка в таком не подходящем для нормальной человеческой жизни климате?

— Что же делать, доктор? — интересовалась гражданочка поначалу.

Поначалу — это еще до того, как осознала вопиющую бесполезность этого вопроса. Не обращаться же с жалобой к Петру Великому, основателю города? Из школьного курса литературы Анька помнила, что подобные жалобы плохо кончаются. Взять хоть ту книжную картинку с огромным Медным всадником, который гонит одинокую маленькую фигурку по пустой петербургской улице… бр-рр! Нет-нет, что называется, себе дороже. Что тогда? Уехать вообще? Но куда? На Волгу, к родителям Славы, в глушь, в Саратов? Но тогда и Аньке, и Славе пришлось бы бросать институт, не говоря о прочих сопутствующих неприятностях. Как же быть, доктор? Нет ли у науки какого-нибудь витаминного лекарства от питерской погоды?

— Вывозите ребенка на юг, к морю, — отвечали в один голос серолицые ленинградские врачи.

Так говорили они, врачи-грачи, поклевывая шариковыми ручками по бланкам рецептов и больничных листов, кося клювами в сторону заклеенных на зиму окон, и видно было, что они и сами охотно улетели бы на юг вместе с настоящими грачами, будь у них такая возможность. Врачи-грачи, стая черных птиц в белых халатах, кар-рр!.. кар-рр!.. Вот так и вертишься: с одной стороны — Медный всадник со своим «бр-рр!..», с другой — врачи-грачи со своим «кар-рр!..», а посередке — ты, одна-одинешенька, со своим золотушным малышом.