Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны)

А согласовать что-либо с инженером Купцовым или, в просторечии, Димычем, весьма и весьма нелегко, ибо Димыч — алкаш, зашитый-распоротый, чей организм давно уже не усваивает ничего, кроме бормотухи. Звонки от начальства плохо действуют Димычу на печень, вернее, на память о печени. А ведь каждый знает, что память — это самое дорогое, что есть у человека, разменявшего пятый десяток. Хуже начальственных звонков в этом смысле только начальственные визиты, поэтому, во избежание осложнений с координатографами, дирекция старается по возможности воздерживаться и от того, и от другого.

Оборудование на заводе японское, установлено не так давно, и время от времени по еще не истекшему договору о гарантийном обслуживании сюда наезжают аккуратные японские специалисты. Обращаться с заграничной техникой на заводе худо-бедно научились, а вот с заграничными техниками — нет. Никто толком не знает, что с ними делать и куда их приспособить. При этом одна из главных забот заключается в том, чтобы уберечь японцев от Димыча. Дело в том, что Димыч приехал в Ленинград с Колымы, и ненавидит японцев лютой ненавистью человека, поклявшегося до последней капли крови защищать от самураев исконно русские острова Южно-Курильской гряды. Поэтому доступ японцев к координатографам возможен лишь в его отсутствие.

Но как выманить доблестного защитника наших национальных интересов из его заповедной крепости? С этой целью проводится специальная операция под руководством самого начальника первого отдела. Прежде всего, надо подкараулить в коридоре помощника Димыча, техника Мишку Дынина — патлатого двадцатилетнего парня. Мишка — единственный, помимо самого Димыча, обладатель неограниченного доступа в координатографный зал. Как и положено настоящему подмастерью, он исполняет не только профессиональные, но и хозяйственные обязанности. Главная среди них — обеспечение Димыча жизненно необходимым продуктом.

Ежедневно без десяти одиннадцать Мишка отправляется в поход по близлежащим гастрономам, по дороге опрашивая знающих людей, куда что завезли. Минут через сорок он возвращается с потяжелевшей сумкой, и Димыч получает наконец возможность расслабиться и мирно позавтракать бормотухой. Но в день визита японцев Мишку заранее перехватывают в коридоре под каким-либо срочным предлогом и усылают куда-нибудь подальше в расчете на то, что отсутствие подмастерья вынудит мастера отправиться на промысел самому. Так оно обычно и происходит; как только раздраженный донельзя Димыч, хлопнув дверью координатографного зала, проносится в направлении проходной, начальник первого отдела дает отмашку на запуск японских визитеров.

Нельзя сказать, что зарубежные гости вовсе не замечают этих непонятных с их точки зрения ухищрений. Замечают, но вопросов не задают, лишь задирают еще выше на лоб свои японские, и без того высоко прочерченные брови. Хотя, казалось бы, за время действия договора должны были бы привыкнуть и не к такому. По мнению Роберта, эта заторможенность восприятия говорит о непроходимой тупости и ограниченности зарубежного человека.

— Посмотрите на этих человекообразных роботов, дорогие чуваки и чувихи, — говорит он, тыча указующим перстом в потолок, как будто высокобровые японцы засели где-то на люстре. — Они же могут жить только по инструкции. Их общество бесчеловечно. Для них алкоголизм — болезнь! Это же подумать только! А для нас? Для нас это всего лишь образ жизни, один из нескольких возможных, причем отнюдь не самый худший. Таких людей, как Димыч, там называют «джанки», от слова «джанк», мусор, никому не потребный обломок. А у нас? А у нас он потребен даже в самом непотребном своем состоянии. У нас он уважаемый человек, важное звено в цепи общественного производства.

Где он, кстати, этот Робертино? Анька смотрит на часы: без двадцати двенадцать, скоро обеденный перерыв. Скоро, уже совсем скоро… Она вприпрыжку возвращается в комнату к Ирочке.

— Шпрыгин не звонил?

— Звонил… — апатично откликается дюймовочка.

— Ну? Да не молчи ты! Что он сказал?

— Говорит, выходите…

— Ну, тогда надевай сапоги, чего ты расселась? Давай, Ируня, давай, пошевеливайся…

Анька вытаскивает из сапог влажные газетные жгуты; внутри еще чувствуется неприятная сырость. Хорошо хоть носки успели просохнуть на батарее. Ох, надо бы новые, надо бы, надо бы… А вот дубленочки стыдиться не приходится. Она встает перед зеркалом, поворачивается боком, потом другим — красота! Ему понравится. Хотя, похоже, она нравится ему в любом виде, а больше всего — вообще без одежды.

«Наверно, он уже проснулся, ждет… — Анька глубоко вздыхает. — Ничего, подождет чуть-чуть. Крюк невелик — вот только сдам Димычу с рук на руки Ирочку и Роберта, и сразу туда, на Гатчинскую. Слово-то какое красивое: Гатчинская… Гатчинская…»

— Ты же сказала пошевеливайся, а сама перед зеркалом крутишься… — говорит Ирочка.

Она уже оделась и ждет.

— Идем, идем. Где перфоленты?

Анька сует Ирочке круглую коробку с лентой, другую берет себе, для солидности. Свобода свободой, а приличия приличиями. Проходная. Вахтер призывно машет из-за своей загородки: