Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны)

Она слегка кивает Машке и удаляется уверенной пружинистой походкой. Если Штирлиц действительно идет по коридору, то он делает это именно так. Анька вспоминает выражение Машкиного лица, и ее распирает от смеха. Можно себе представить, какие небылицы будут звучать завтра в курилке! Интересно, в какой чин произведет ее Машка: капитан?.. майор?.. полковник? Полковник государственной безопасности Анна Денисовна Соболева! Хотя ей вполне хватило бы и роли радистки Кэт. Судя по магическому действию, которое оказали на Машку профессиональные интонации, у Аньки может получиться. Она еще постоит на скобах канализационного люка, держа в каждой руке по младенцу и домашнюю собачку в зубах! Да что там собачку: сейчас Аньке кажется, что она удержала бы в зубах и самого куратора Алексея Алексеевича Пескова! Уж если ей удалось раскрутить саму Машку Минину на два килограмма мяса…

«Продешевила, дурочка! — думает она, бодро замешивая сапогами коричневую снежную кашу. — Надо было просить лопатку. А почему лопатку? Почему сразу не филей? Эх, как говорит Робертино, у нищих даже мечты нищие. Интересно, они там еще живы, ханурики? С пяти-то бутылок чернил недолго и окочуриться…»

14 Станция «Робертино»

С пяти бутылок чернил недолго и окочуриться, но не тогда, когда речь идет о таких испытанных бойцах, как Робертино и Димыч. И все же на Анькином сердце неспокойно — прежде всего, за Ирочку. Подойдя к запертой двери координатографного зала, она звонит условным звонком: два длинных, три коротких. За набранной из стеклоблоков стеной тишина. Не слышно ни чириканья координатографов, ни шагов, ни голосов. Уж не вымерли ли они, в самом деле? А ну-ка, снова: два длинных, три коротких… Ну?!

На сей раз запретная зона проявляет признаки жизни. Что-то с грохотом падает, затем слышно неразборчивое бормотание, весьма похожее на ругань, и, наконец, за стеклоблоками вырисовывается неясная тень. Обычно за этим следует вопрос «Кто?», и Анька набирает в грудь воздуху, чтобы ответить без задержки: второго шанса здесь не дают. Однако, вопреки ее ожиданиям, щелкает замок и дверь распахивается. На пороге — Димыч, собственной персоной. Значит, Мишка уже отрубился, и мастеру приходится самому исполнять обязанности стража врат.

Димыч упирает в Аньку стеклянный взгляд, моргает, и его красное лицо начинает медленно меняться. Такое впечатление, что лицевые мышцы инженера тоже очень сильно пьяны, ибо действуют вразброд, без какого-либо согласования. Поэтому проходит некоторое время, прежде чем Димычу удается составить выражение радостного изумления. Затем он икает и произносит тоном безгранично счастливого человека:

— Юленька! Юленька, это ты?! — Димыч сглатывает и, героическим усилием собрав в дееспособный коллектив мышцы челюсти, формирует на лице приветливую улыбку. — Это ты… Я так тебя ждал… И вот ты приехала… Заходи, родная… заходи…

— Димыч… — растерянно начинает Анька, но хозяин заповедника, не слушая, втягивает ее внутрь и захлопывает дверь.

— Заходи, заходи…

Как видно, потрясение от неожиданного визита неведомой Юленьки оказывается чрезмерным для Димычева сознания, и без того едва балансирующего на грани света и тьмы. Впустив Аньку-Юлю, хозяин координатографов минуту-другую стоит, уперев обе руки в стеклоблоки, а затем медленно сползает по стене на пол и затихает. Глаза Димыча закрыты, на губах застыла все та же счастливая улыбка.

«Боже, — думает Анька, — если этот так упился, то что же происходит с Ирочкой?»

Оставив Димыча отдыхать, она бежит во внутреннее помещение.

— Ах, да это никак сама госпожа Соболева! Какая приятная неожиданность! Чем мы обязаны столь же необъяснимой, сколь и желанной чести вашего высочайшего визита?

У стола в полном одиночестве восседает друг и коллега Борис Михайлович Шпрыгин, он же Робертино. Как всегда, о его мертвецки пьяном состоянии можно судить лишь по смертельной бледности лица и излишней вычурности выражений.

— Робертино, где Ирочка Локшина? Куда вы подевали Ирочку?

Шпрыгин укоризненно поводит указательным пальцем из стороны в сторону. Движения его неверны, палец полусогнут и далек от обычной вертикальной устремленности в потолок.

— Как ты могла такое подумать?! — восклицает Робертино. — Ты и в самом деле решила, что я бросил бы Ирочку на произвол жестокой судьбы? Какое разочарование! Горе мне, боги, горе! Яду мне, боги, яду!

С этими словами он подхватывает стоящую на столе бутылку и наклоняет ее над своим стаканом. Бутылка пуста.

— Робертино, где Ирочка?

Пораженная неожиданной и, прямо скажем, нехорошей мыслью, Анька бросается к кладовке. Там, слегка похрапывая, дрыхнет Мишка Дынин, упившийся подмастерье. Ирочки, слава богу, в кладовке нет.

— Как ты могла? — причитает тем временем Шпрыгин, уставившись в пустой стакан. — Как ты…

Анька подскакивает к нему и, взяв за обе щеки, поворачивает к себе.

— Робертино, ты меня слышишь? Где Ирочка Локшина?

— Слышу, — кивает он и вдруг пьяно улыбается. — Ох, как приятно… Эй, Соболева, не могла бы ты держать меня так всю жизнь? Твои ручки, мои щечки. Идеальный вариант…