Стар и млад

Оба выпили свои рюмки. Сосновский приблизился грудью к столу, к сотоварищу. Глаза его без очков были темны, что-то проблескивало в них, будто даже искрило.

«Быстро пьянеет, — подумал Иван Емельянович. — Что значит интеллигенция. А мне хоть бы что...»

— Я у себя, Ярослав Станиславович, в цехе в рабочее время сухой закон объявил. Чтобы никто ни грамма, ни-ни... Производство у нас такое, со спиртом дело иметь приходится... Девяносто девять роялей мы выдали за год заказчикам. Могли бы сто...

— Да, да, да, — тихо и покаянно забормотал профессор. — Я понимаю тебя, Иван Емельянович. Из-за меня ты не выполнил план... И тебе неловко перед самим собой, и перед семьей, и перед дирекцией, и перед государством. И ты сердит на меня...

Профессор словно нажал на педаль. Крещендо послышалось, рык, рокотанье...

— Один рояль! Мы недодали с тобой человечеству один рояль! Тысячу Лунных сонат! Мы оставили тысячу человек без Прокофьева и Рахманинова! Без Гершвина и Цфасмана! Без Каца и без Андрея Петрова... — И опять говорил профессор тихонько, чуть рокотал: — Человечество вытерпит, обойдется. Для серьезной музыки трезвость нужна... Высшая трезвость! — рявкнул профессор. — Наши девяносто девять роялей работают сейчас на человечество с полной нагрузкой. И не фальшивят. Мы люди мастеровые. Мастеровитые... Мы с тобой — мужики!

В это время послышался щелк отпираемой двери и радостное лоскотанье собачьих когтей по линолеуму. И пегий, губастый, гладкий, слюнявый от доброты и преданности пойнтер вбежал и тыкался мордой в колени, и желтый глаз его выражал готовность к любви.

Вошла на кухню востроглазая, крепкая женщина в брюках, лет сорока четырех. Она сказала без видимой дружбы и радости: «Здрасьте». Быстро, с хозяйским решительным видом, с брезгливостью все оглядела...

— Вы что же это, картошку-то без луку жарили?

— Это товарищ мой, начальник цеха по производству роялей Иван Емельянович Кораблев, — отрекомендовал профессор. — А это моя жена, Александра Сергеевна...

— Очень приятно, — привстал Кораблев.

— Чего же приятного-то? Не терпится, что ли, вам? Могли бы хозяйку дождаться...

Она убрала со стола сковородку, принесла другую, свою...

Сама не присела к столу. Отступила к стене.

— Давайте выпьемте с нами, — сказал Иван Емельянович жене профессора.

— Не хочется что-то, — сказала жена. — Не тянет меня па пьянство. Наверно, порода такая.

Профессор как-то набычил шею, поник.

— Ну ладно, — сказал он без прежней уверенности. — У женщин своя задача. У нас своя...

Профессор хотел уже взяться за рюмку, но женщина совершила рысий выпад к столу и схватила, сграбастала эту отраву и выплеснула ее через плечо в раковину.

И опять отступила к стене и подбоченилась...

— Я биолог, — сказала она. — Я знаю, что происходит у тебя сейчас в мозгу от этой водки. Бред сивой кобылы там происходит. Ты убиваешь клетки в коре. Ты интеллект убиваешь. Ты сам в себе истребляешь личность. Талант и пьянство — это несовместимо...

Профессор припал грудью к столу и замер...

Жена стояла уперев руки в бока. И торжествующее презрение излучали ее глаза.

Иван Емельянович вышел меж тем из кухни и быстро стал надевать пальто. Пойнтер его провожал.

Иван Емельянович вышел на волю. На мосту через черную зимнюю речку он остановился на мгновенье и поглядел в то место, куда упали его бутылки. Там было пусто, черно. Он повернулся опять к проспекту, к трамваю и понял вдруг, что день закончился, вечер уже, завтра вставать в семь утра — на работу.