Старая армия

Сложившиеся так взаимоотношения были несколько отличны от существовавших в других военных училищах. Да и в Киевском в последующие годы отношения изменились: там началась борьба «капралов» и «шишек» за свою законную власть, попранную «обычным правом»! Появилось два типа должностного юнкера: прямой и убежденный службист, с требовательностью которого юнкера обыкновенно мирились; и весьма непопулярный тип — подобострастного с высшими и надменного в отношении низших. С этими последними юнкерская среда боролась пассивно двумя способами: сатирой и моральным бойкотом. Муза безыменных поэтов в лапидарных стихах, быстро распространявшихся, клеймила неугодных лиц. Вот, например, образчик типичной эпиграммы на фельдфебеля одного из позднейших выпусков:

«Он изгибался пред начальством
За что сторицей награжден;
И с свойственным ему нахальством
На всех и вся плюет уж он.
Заняв сей пост, он возгордился,
На тон повысил голос свой
И носом к небесам воззрился…
Но… все ж остался он свиньей».

Из года в год повторялись такие случаи столкновения рядовых юнкеров с должностными, в которых общественное мнение решительно стояло на стороне первых. Так, например, была у нас баня — замечательная по тесноте и грязи. Отделенный приводит партию — мыться. Молодой юнкер, приятель отделенного, раздеться разделся, но мыться не решился. Последовало троекратное приказание отделенного — юнкер все же не послушался. Отделенный пожаловался, и юнкера жестоко наказали; только то обстоятельство, что прослужил он всего около месяца, спасло его от исключения.

Взвод тотчас же ответил эпиграммой, начинавшейся словами:

«Великодушный лев был в дружбе со щенком.
Но дело в том,
Что наш щенок строптивым оказался
И слушать льва однажды отказался…»

И кончалось чем-то непристойным, вроде:

«Как ни мала та куча,
А все-таки она вонюча».

Юнкера воздерживались от общения с отделенным; он крепился долго, но, наконец сдался: принес публичное покаяние.

Как редкое исключение, применялся еще один способ воздействия…

Во 2-й роте был юнкер М., имевший в характере нечто от чеховского унтера Пришибеева и щедринского Иудушки Головлева. Находясь при исполнении служебных обязанностей, он с бездушным формализмом подлавливал самые ничтожные уклонения юнкеров от уставного порядка и представлял по начальству рапортички. Сами дежурные офицеры тяготились таким непомерным усердием, оставляя не раз без внимания его записи. Но командир роты благоволил к М., и он старался. К нам он имел отношение только тогда, когда дежурил по общей училищной кухне. В такие дни дежурному офицеру представлялись длинные списки юнкеров 1-й роты, причем наибольшая вина их была не более того, что юнкер спустился вниз за кипятком в неурочный час.

М-го терпеть не могли, и однажды это отношение прорвалось: изведенные М-м юнкера 1-й роты решили устроить ему «бенефис».

Путь из нижнего этажа, где помещались столовая и кухня, во 2-ю роту шел через казематы нашего 3-го и 4-го взводов. Когда М. поздно вечером поднялся в наше помещение, лампы мгновенно потухли, поднялся неистовый вой, и десятки тугих подушек полетели в М-го, сбивая его с ног. Минут через пять, по жалобе М-го, прибежал дежурный офицер, но все было уже в порядке: юнкера мирно «спали», и по всем казематам раздавался слишком отчетливый храп.

Можно двояко относиться ко всем этим эпизодам: как к школьническим выходкам или как к серьезному нарушению воинской дисциплины в строевой части, какою было училище. Я хочу лишь на фоне их отметить одно свое наблюдение: те юнкера, которые в училище пользовались общей неприязнью, по большей части и в дальнейшей жизни встречали такое же к себе отношение. Так вышло и с М-м, с которым мне довелось встретиться через много лет. Офицеры в полку, где он служил, относились к нему весьма холодно; солдаты его терпеть не могли; с крестьянами — он был владельцем небольшого хутора — у М. выходили крупные нелады: он душил их сутяжничеством, они отвечали красным петухом.

* * *