Старая армия

Не все, конечно, наши командиры были хорошими воспитателями… Одной батареей командовал человек очень сухой и до такой степени разделявший бремя командования со своей супругой, что в его отсутствие фельдфебель, минуя заместителя, ходил к командирше с вечерним рапортом… Другой любил выпить и поиграть в штосс с молодежью, быстро переходя на «ты», с взаимным похлопыванием по плечу и поругиванием…

Но не они давали тон бригадной жизни. Двумя батареями командовали крупные личности, известные и за пределами бригады. На И. А. Гомолицкого и В. И. Амосова равнялись все и вся в бригаде. Их батареи были лучшими на полигоне. Их любили как лихих командиров и одновременно как товарищей-собутыльников, вносивших смысл в работу и веселье в пиры. Особенно молодежь. Мы знали, что, признавая права молодости — быть может бесшабашной иногда, но редко преступной, — они поймут и не казнят ее за промахи; что, когда над чьей-либо головой стрясется несчастье, в И. А. и В. И. всегда можно найти надежную защиту. А авторитет их был общепризнан. Если при этом нужна была санкция бригадного, то для этакого случая существовал честный, хмурый и неразговорчивый человек — бригадный адъютант, штабс-капитан Ж-в. Поворчит, помолчит и напишет:

«Командир бригады приказал…»

Этот порядок настолько приобрел права гражданства, что однажды в собрании старик-бригадный обратился к адъютанту:

— Яков Федорович, прочтите-ка, что я им приказал?!

Словом на Гомолицком, Амосове и на традиции, как на трех китах, держалась вся бригада.

С[афоно]в пребывал в блаженном неведении, пил красное вино и трепетал перед смотрами начальника артиллерии, генерала Постовского — человека с крупным именем в артиллерийском мире, знавшего тонко бригадную жизнь. И больше всего боялся, чтобы не попасться на глаза командующему войсками…

А в бригаде кипела работа, выделявшая ее среди других частей полигона. Постовский благоволил к бригаде и «с оказией» передавал:

— Скажите С[афоно]ву, чтобы меня не боялся. В бригаде дело идет хорошо, я его не трону и лентой не обойду.

Но ленты — предела своих мечтаний — старик так и не получил. Он умер летом, когда бригада была далеко от штаб-квартиры. Умер так же незаметно, как и жил. Только депутацию из нескольких офицеров отпустили в Белу — отдать последний долг своему командиру… Захлопнулась крышка гроба, четыре почтамтских клячи в рваной веревочной упряжи, запряженные в запасный лафет, свезли гроб на кладбище, и… все.

Доброго старика искренно пожалели. Никто, однако, не думал, что с его смертью так резко изменится судьба бригады.

* * *

Приехал новый генерал — Л-в.

Этот человек с первых же шагов употребил, казалось, все усилия, чтобы восстановить против себя всех, кого судьба привела в подчинение ему.

Прокомандовав лет 15–18 батареей в одном из внутренних округов, будучи материально обеспечен и мало интересуясь службой, он мирно «дослуживал», как вдруг состоялось неожиданное назначение его командиром бригады — из восьми батарей, с большим числом подчиненных офицеров, с одиннадцатью штаб-офицерами!.. Человек грубый по природе, Л-в после такого резкого служебного скачка стал еще более груб и невежлив. Со всеми — военными и штатскими. А к обер-офицерам относился так презрительно, что никому из нас, за исключением адъютанта и казначея, не подавал руки. Однажды в частном доме, куда пришел Л-в и, по обыкновению, поздоровался не со всеми гостями, хозяйка дома демонстративно подвела и представила ему находившихся там офицеров… его бригады… Какой-то шутник послал Л-ву наложенным платежом книжку Гофмана «Хороший тон»… Но ничто не помогало. Не давая себе труда запомнить фамилии своих офицеров, даже старших, Л-в пренебрежительно бросал:

— Послушайте, тот!

Л-в не интересовался совершенно нашим бытом и службой. В батареи он просто никогда не заходил. Только разве в дни инспекторских смотров, привода к присяге молодых солдат и других бригадных церемоний. При этом раз — на втором году командования — он заблудился среди казарменного расположения, заставив около часа прождать всю бригаду, собранную в конном строю на площади.

Он замкнулся совершенно в канцелярии, где неизменно и регулярно просиживал с утра до 4 часов дня, и развел неимоверный бюрократизм. Оттуда сыпались на головы батарей циркуляры, предписания, запросы — по форме резкие и ругательные, по содержанию — обличавшие в Л-ве отжившие взгляды и незнание им артиллерийского дела. Это обстоятельство еще более уронило его в глазах офицерства. То, что прощали добрейшему старику С[афоно]ву, не могли простить Л-ву.

Из канцелярии сыпались еще и взыскания. Когда первый раз почтенный многосемейный капитан Н-в ни за что ни про что попал в Брест-Литовск на две недели на гауптвахту — факт доселе в летописях бригады небывалый — это произвело огромное впечатление. Но, мало-помалу, впечатлительность притуплялась. Сверху — грубость и произвол, снизу — озлобление и апатия.

— Я вас очень прошу, продвиньте Ивана Александровича, это — достойнейший командир, — говорил Л-ву, уходя в отставку, генерал Постовский.