Старая армия

Когда Государь был в Ставке, то карты готовились в одном экземпляре; по ним делался ежедневный утренний доклад Государю.

В тех же случаях, когда Государь уезжал из Ставки в Царское Село, еженедельно составлялся 2-й экземпляр карт с обозначением фронта и занимающих участки войск и посылался Государю, дабы он мог по ним следить, получая ежедневно подробные сводки.

После отъезда (в ночь с 27 на 28 февр[аля] 1917 г.) Государя в Царское Село нами (Алексеев был Начальником Штаба Верховного Главнокомандующего — Императора Николая II, а Лукомский — Генерал-Квартирмейстером Штаба. — А.К.) был послан 28-го февр[аля] вечером в Царское Село Государю пакет с очередными сводками и картами.

Так как Государя в Царское Село не пропустили, и он 1-го Марта отправился в Псков, то, опасаясь, чтобы этот пакет не попал туда, куда не надо, из Ставки был командирован в Ц[арское] С[ело], через Петроград, особый офицер за этим пакетом.

Пакет оказался у Императрицы и был возвращен. Но он оказался вскрытым и вновь запечатанным личными печатями Императрицы.

Алексеев по этому случаю сказал мне приблизительно следующее:

«Как неосторожна Императрица, вскрывая все пакеты, адресуемые Государю.

Я, конечно, не допускаю и мысли относительно возможности проявления с ее стороны интереса с преступными целями, но подобное любопытство только дает пищу и повод [к] недопустимым разговорам об измене»».

Деникин: «Вы говорите, что у меня «определенный намек на возможность измены императрицы». Откуда это? Что такой слух существовал, и ему верили в обществе и в армии — это всем известно. Я лично тогда тоже верил. Теперь не верю. И в своей книге называю его только «злосчастным слухом, не подтвержденным ни одним фактом и впоследствии опровергнутым» и т. д.^{106} Своей фразой «мало ли кто мог воспользоваться ею» Алексеев намекал на окружение императрицы. Что касается изложения деталей, очевидно у Вас они точны. Факт вскрытия пакетов, следовательно, был. Для меня неясно одно: говорите Вы и Алексеев об одном факте или о разных. Не завалялась ли в Царском какая-нибудь карта из раньше посылавшихся. Ибо Алексеев упоминал об этом эпизоде не только весною [19]17 г. в разговоре со мной, но и в мае 1918 г. в Мечетинской».

Лукомский: ««Государь никого не любил, разве только сына. В этом был трагизм его жизни — человека и правителя»^{107}.

Это, конечно, право каждого [—] делать свое заключение. Но думаю, что у Вас не может быть данных к такому заключению.

Что окружающих Государь не любил, а главное никому не верил, это верно.

Но что Государь не любил Россию — это не верно. Трагизм был именно в том, что Россию он искренно любил и готов был ради ее блага принести какие угодно жертвы, но не знал, как это сделать, метался во все стороны и, повторяю, никому из окружающих не верил».

Деникин: «Я сказал «никого», а не «ничего», и поэтому решительно не понимаю, с кем Вы спорите, говоря: «но что государь не любил Россию — это не верно», — этого я и не говорил, и в любви государя к родине не сомневался и не сомневаюсь».

Лукомский: «Говоря о «полном безучастии Государя к вопросам высшей стратегии» и основываясь на прочитанной Вами записи суждений воен[ного] совета, собранного] в Ставке в конце 1916 г., Вы говорите, что эта запись создает впечатление… «о полном безучастии Верх[овного] Главнокомандующего]»^{108}.

Как это не верно!

«Основываясь на записи», надлежит иметь в виду, что заседания в Ставке происходили по получении телеграммы об убийстве Распутина, и действительно, особенно на 2-м заседании, повидимому, все мысли Государя были в Цар[ском] Селе.

Если же Вам что-либо говорил о безразличном отношении Государя к вопр[осам] стратегии Алексеев, то он говорил неправду.

Конечно, Государь в вопросах стратегии ничего не понимал, но знал наизусть фронт так, как дай Бог, чтобы знали Алексеев, Вы и я — как нач[альни]ки штаба; Государь знал точно, где и какие корпуса занимают фронт, какие и где в резерве; знал по фамилиям почти всех старших нач[альни]ков; отлично помнил все детали боев и очень интересовался всеми предположениями, касающимися будущих операций.

Но, сознавая свою некомпетентность, предоставлял полную мощь своему нач[альни]ку штаба и на заседании мог «произвести впечатление безучастного Верх[овного] Глав[нокомандующего]» — вследствие своей чрезвычайной скромности, не рискуя давать какие-либо указания».

Деникин: ««Безучастие» и «интерес» — разные понятия. Государь мог интересоваться и даже отлично запомнить боевой состав и расположение фронта. Но как же мог принимать участие в разработке стратегического плана человек, который по Вашим же словам «в вопросах стратегии ничего не понимал»?»

Лукомский: «Оценка Алексеева! Образ для многих не ясный; для многих чуть не святой; для многих двуликий; для многих сложный — и честолюбивый до крайности, и в то-же время почти спартанец и крайне скромный; и умный — и узкий; громадной работоспособности, но не умеющий отличать главного от второстепенного…