Старая дева

Все эти шевалье, если верить сведениям о них, были, подобно алансонскому, пожилыми дворянами, долговязыми, сухопарыми и без всяких средств. Шевалье буржский эмигрировал, туренский скрылся, — алансонский же воевал в Вандее и несколько шуанил[2]. Почти всю свою молодость, до тридцати лет, он провел в Париже, где в разгаре любовных побед был настигнут революцией. Алансонский шевалье де Валуа, признанный высшей провинциальной знатью подлинным Валуа, отличался, подобно всем своим однофамильцам, превосходными манерами и производил впечатление человека великосветского. Ежедневно он обедал в гостях, а по вечерам играл в карты. Шевалье прослыл острословом благодаря одной из своих слабостей — он сыпал анекдотами о царствовании Людовика XV и о начале революции. Всякий, кто слушал эти истории впервые, находил, что они весьма недурно переданы. Впрочем, к чести шевалье де Валуа надо заметить, что своих собственных острот он никогда не повторял, равно как никогда не рассказывал о своих любовных похождениях, так что лишь ужимки и улыбочки очаровательным образом досказывали недосказанное. Этот славный человек, в качестве старого вельможи-вольтерьянца, даже не заглядывал в церковь, но к его безбожию относились на редкость снисходительно, принимая во внимание его приверженность королевскому трону. Какая-то особенная прелесть была в том жесте, вероятно заимствованном у Моле[3], каким он брал понюшку из старой золотой табакерки, украшенной портретом княгини Горицы, обольстительной венгерки, прославленной красавицы последних лет царствования Людовика XV. Об этой знаменитой чужестранке, привязанности своих юных дней, он всегда говорил с сердечным волнением; он дрался из-за нее на дуэли с г-ном де Лозеном. Шевалье, которому в описываемую пору было лет пятьдесят восемь, признавал за собою лишь пятьдесят и мог позволить себе эту невинную ложь, ибо из всех особенностей, которые выгодно отличают сухощавых блондинов, он все еще сохранял юношескую стройность стана, столь молодящую и женщин и мужчин. Да, знайте, вся жизнь — или все изящество, которое есть выражение жизни, — заключается в стане. К отличительным признакам шевалье надо также отнести достойный удивления нос, каким наградила его природа. Нос этот резко делил его бледное лицо на две части, казалось, знать не знавшие друг о друге, из которых только одна краснела во время процесса пищеварения. Факт этот следует отметить в эпоху, когда физиология столько занимается изучением человеческого сердца: воспламенялась левая сторона. Хотя длинные и тонкие ноги, хрупкость и мертвенная бледность г-на де Валуа не свидетельствовали о крепком здоровье, тем не менее он ел за десятерых и утверждал — вероятно, желая оправдать свой чрезмерный аппетит, — что страдает недугом, который в провинции определяется термином горячая печень. Краснота одной щеки убеждала в этом всех; но в краю, где тридцать-сорок блюд следуют развернутым строем по четыре часа кряду, желудок шевалье казался благодатью, ниспосланной славному городу Алансону самим провидением. Согласно теориям некоторых медиков, жар слева указывает на любвеобильное сердце. Галантная сторона жизни шевалье подтверждала эти научные выводы, ответственность за которые, к великому счастью, не лежит на историке. Вопреки этим симптомам г-н де Валуа обладал натурой выносливой, следовательно живучей. Если печень его горела, то, по старинному выражению, пламень его сердца был не меньше. Пусть лицо шевалье было несколько морщинистым, пусть волосы его серебрились, — глаз сведущего наблюдателя уловил бы в этом печать страстей и следы наслаждений. Выразительными гусиными лапками и дворцовыми ступеньками складывались эти элегантные морщинки, что столь ценятся в царстве Киферы[4]. Все в этом кокетливом шевалье обличало дамского угодника. Он так тщательно умывался, что приятно было глядеть на его щеки, как бы протертые волшебным эликсиром. Та часть черепа, которую никак уже не удавалось прикрыть волосами, блестела, как слоновая кость. Его брови, так же как волосы, подчиняясь искусной гребенке, сохраняли молодой вид. Казалось, кожа его, и без того такая белая, была еще убелена каким-то секретным снадобьем. Он не употреблял духов, но от него исходило как бы свежее благоухание молодости. Его барственные руки, холеные, как у щеголихи, привлекали взор розовыми, прекрасно отделанными ногтями. Словом, если бы не внушительный, ни с чем не сравнимый нос, он был бы красавчиком.