Старая девочка

К сожалению, все хорошее когда-нибудь кончается. Ночью конвой опоздал и привел подследственного на два часа позже, к тому времени Ерошкин, устав ждать, уже почти спал. Может быть, поэтому, а может быть, пародируя Берга, он так же монотонно и скучно принялся объяснять старику, что на этот раз ему не шьют никакого нового дела и ни для какого процесса его показания тоже никому не нужны. Наоборот, партия и народ считают, что он полностью искупил свою вину, то есть он снова вправе считать себя честным советским человеком и надеяться на освобождение и возвращение к нормальной жизни. Больше того, он может оказать партии неоценимую помощь, которая, конечно же, не будет забыта. В чем конкретно она должна выразиться, разговор пойдет дальше, сначала же по поручению коллегии НКВД он, Ерошкин, должен ввести его в курс дела.

Данное вступление Берг прослушал в полудреме и, кажется, не особенно понял, во всяком случае, никакой радости по поводу возможного освобождения не выразил. Впрочем, Ерошкину было на это наплевать, он просто отбывал номер и единственное, чего хотел, — скорее покончить с допросом и пойти домой спать. В том же духе, что и с другими, только безбожно все сокращая и комкая, он рассказал Бергу то из жизни Иосифа и Веры, что он знать не мог, потом, быстро перескочив, стал говорить, как жила Вера после ареста и гибели Иосифа, и вот, когда Ерошкин добрался до детских колоний, куда были отправлены Верины дочки, и до нее самой, носящейся между Москвой, Ярославлем и Грозным, пытаясь их вызволить, он вдруг обнаружил, что Берг больше не спит и что-то недовольно, и — как тогда сокамерникам, бессвязно — бормочет.

Обращать на это внимание он не стал, в случае чего всегда можно было позвать конвой, так что Ерошкин продолжал и даже успел рассказать о том, что Вера повернула и, пользуясь дневником, стала уходить назад. Ему оставалось только сказать, чем все это может обернуться для партии и революции, и снова попросить у Берга помощи; но возможности для этого больше не было никакой. Берг теперь, ни на минуту не затихая, что-то злобно орал своим беззубым ртом, размахивал руками, плевался. Ерошкин уже давно держал палец на звонке для вызова охраны, и все-таки что-то его останавливало. Он никак не мог понять, из-за чего Берг негодует, а тот, словно правда была на этот раз на его стороне, все кричал, все распалялся и распалялся. Неожиданно, словно ненависти в нем накопилось так много, что он больше не мог усидеть, Берг вскочил со стула, Ерошкин инстинктивно сжался, но он не бросился на него, наоборот, будто даже о нем забыл и просто принялся бегать из угла в угол. Потом и бега ему сделалось мало, и он, по-прежнему злобно матерясь, стал искать глазами по сторонам, чем бы еще себя подогреть. Ерошкин, будто так и надо, следил за ним, поворачивая голову, как паяц. Не знаю, почему, он и боялся, и чувствовал, что не прав, но, главное, искренне пытался понять, что говорит Берг, что он от него хочет. Сейчас ему даже мысли не приходило позвать конвой.

Это продолжалось довольно долго, во всяком случае, так позже казалось самому Ерошкину, и все потому, что речь Берга была совершенно бессвязна. Ерошкин все делал, чтобы его понять, но это у него никак не получалось, и он нервничал больше и больше. Он буквально не мог отвести от Берга глаз и позже говорил Смирнову, что тот вдруг сделался коряв и по-настоящему величествен. Ерошкин теперь все чаще ловил себя на том, что, пока Берг говорит, он, Ерошкин, не помнит, что он следователь, а Берг подследственный, больше того, не хочет этого помнить; он чувствовал, что в этом и есть суть, чувствовал, что, как только он окончательно это забудет, сделается подследственным, — он сразу же поймет, чту с таким напором ему кричат. Ерошкин на все был готов, ему ничего не было сейчас жаль, он хотел одного: понять Берга, и сам, добровольно, как мог торопил этот переворот. Интуиция его не обманывала. Едва они поменялись местами, едва сделались теми, кем тогда по правде каждый из них должен был быть, как речь Берга, будто Адаму язык птиц и зверей, стала ему открыта до последнего слова.

Потом Ерошкину приходило в голову, что, наверное, о том, чего требовал Берг, можно было догадаться и так, но только догадаться; здесь же он разом понял все четко и ясно. Берг требовал главного — информации, не этого ублюдочного, кастрированного пересказа, а каждой детали, каждой мелочи; абсолютно все, что знал Ерошкин, ему нужно и на ощупь, и цвет, и запах. Только тогда, кричал он ему, он сможет им помочь.