Старая девочка

Тася спросила ее тогда, кто же такой сатана, и Вера ей ответила: “Неужели ты не понимаешь? Конечно — органы, это они оклеветали меня перед Сталиным, отняли мужа, детей, покрыли тело коростой. Но им и этого мало, они даже умереть мне и то не дают. И самое страшное, что Сталин все это знает, но остановить их не хочет”. В другой раз она в присутствии ее, Таси, Нафтали и их общего друга, врача горбольницы Саутина, принялась говорить, что Сталин ее предал, отдал в руки преступников и убийц, но она и сейчас только о нем одном думает, только на него уповает. Нафтали тогда ей мягко заметил, что если все на самом деле так, как она говорит, и действительно произошла ошибка, ей надо написать Сталину письмо. На органы тоже есть управа. Вера же в ответ зарыдала, стала кричать, что они никакие ей не друзья, никогда друзьями не были, что они ее ненавидят, презирают, специально выбирают место, чтобы ударить побольней, а потом ни к селу ни к городу — что Сталин за то, что они ее предали, им еще отомстит.

Когда она немного успокоилась, Саутин стал упрекать Веру: “Как ты вообще можешь так говорить о Сталине, кто ты такая, чтобы так о нем говорить? Можно подумать, что ты ему ровня. Неужели ты не понимаешь, что одного этого, я уже не говорю о твоих обвинениях, что он окружил себя убийцами, достаточно, чтобы стереть тебя в порошок, а ты еще утверждаешь, что ни в чем не виновата. Только подумай, — продолжал Саутин, — ведь говоря, что он судит неправедно, ты каждым своим словом настаиваешь, что он не имеет права быть нашим вождем, что он самозванец и злодей, доверху набивший тюрьмы невиновными”.

Но Вера слушать Саутина не захотела, снова стала кричать, что вот у них все в порядке, они радуются жизни, им хорошо, к ней же в них нет и капли жалости. Как будто она не потеряла всего, они упрекают ее за то, что она не так говорит о Сталине, не так об органах. Но разве они плохо знают ее и Иосифа, разве не видят, что они ни в чем не виновны? Она долго еще это и подобное кричала, а потом, будто обо всех, кто был в комнате, забыла, встала на колени и принялась вопрошать Сталина. Они тогда даже подумали, что она от своих бед просто сошла с ума. Наверное, с полчаса она то молилась Сталину, просила его смилостивиться и ей помочь, то, наоборот, требовала, чтобы он признал, что ни она, ни Иосиф ни в чем не повинны и суд, которым он осудил их и отдал в руки органов, был неправедным. Потом запал в ней кончился, она снова стала плакать и только изредка спрашивала, говорила Сталину, что даже если она грешна перед ним, разве она могла нанести ему хоть какой-нибудь вред, кто она, почему он вообще о ней вспомнил. Если же он все-таки помнит о ней, то почему не для того, чтобы ее помиловать и простить.

В другой раз, когда она тоже начала обвинять Сталина во всех своих несчастьях (было это в присутствии Нафтали, главного госарбитра Чечни Томкина, и ее, Таси), Томкин ей сказал: “Вот ты, Вера, утверждаешь, что абсолютно чиста перед Сталиным. Но разве ты вообще можешь судить об этом, можешь судить о том, что он делает правильно, а что неправильно? Ты же ничего не знаешь, ни о чем не имеешь понятия. Может быть, вообще то, что кажется тебе злом, на самом деле огромное счастье; может быть, он тебе даже завтра все вернет, и Иосифа тоже, а кроме того, еще много-много чего добавит. Возможно, твои страдания необходимы партии, народу, плохо тебе одной, но это предотвратит кучу самых разных бедствий, то есть ты должна не плакаться о своих несчастьях, а ликовать, что именно тебя избрали на это служение. Но Вера и его не захотела слушать, снова стала кричать, что они все ею гнушаются, презирают, теперь же решили еще поглумиться.