Старая девочка

Похоже, я тогда поменялся уже второй раз. Мать часто вспоминала, что до трех лет, до того, как заболел дизентерией и попал в больницу, я был толстый, ласковый и довольно вялый ребенок. Няньки, которых за время моего детства у нас сменилось великое множество, всегда уходили по причине конфликтов с ней, обо мне же было известно, что я тихий мальчик и ладить со мной легко. Я любил, как и сейчас люблю, сладости, любил плотно поесть, любил, когда меня ласкали. Если кто-нибудь — мать, бабушка, домработница — прижимал меня к себе, сидеть так я мог часами. Конечно, было особенно хорошо, если в это время мне что-то читали или тихо рассказывали. Я помню, что боялся шума, криков, даже громкой речи; я пугался всего этого, бежал к матери, она прижимала меня к своему мягкому теплому телу, и сразу же наступало спокойствие; во всем моем нутре устанавливалось такое довольство, такой рай, что покидать его в голову не приходило. Я ходил по нему, и всё вокруг было мое и мне доступно, всё было ласково и полно любви. Немного позже мне кто-то объяснил, что я появился на свет Божий из животика моей мамы, и помню свое недоумение, зачем ей понадобилось, чтобы я родился, покинул ее. Я даже начал строить планы, как убедить ее исправить эту ошибку, сделать так, чтобы я вернулся обратно.

Вряд ли этот случайный каламбур удачен, но получается, что теперь я частью поменял мать на Веру. Не прошло и двух месяцев после нашего возвращения с дачи, а я, даже когда родители были дома, старался остаться в комнате один. У меня появилось своего рода расписание, и время, которое было отдано Вере, время, когда я вспоминал ее, говорил с ней, стало как бы табу, я делал всё, чтобы нам не мешали.

Не спеша, медленно я восстанавливал одну за другой детали нашего небогатого подробностями общения. Тут было важно — и ее аканье, и то, как она, когда я к ней обращался, поворачивала свою головку, и ее платьице, шалашом опускавшееся на песок, стоило ей присесть, и тени, всё время ложащиеся на нее тени нависших над песочницей кустов малины. Я начинал и дальше уже до бесконечности длил свой диалог с ней, на даче за целый день игры мы редко обменивались больше чем двумя десятками фраз — Вера была молчалива и никогда не поддерживала попыток разговорить ее.

Было время, когда я, строя эти наши с ней разговоры, был даже рад такой свободе, я мог говорить за нее что и как угодно, она словно устранилась, и всё, что касается слов, было отдано под мою юрисдикцию. Но, наверное, даже в детстве в каждом из нас есть некое соотношение правды и вымысла, и вот в середине ноября — уже вовсю была зима — я вдруг почувствовал, что теряю Веру, то, что я придумываю, всё больше заслоняет ее настоящую; не зная, что делать, нервничая, я стал требовать от родителей, чтобы мне, причем немедленно, было рассказано всё, что им о ней известно. Кто из этих трех женщин ее настоящая мать? Где они живут в Москве и почему мы, чуть ли не ежедневно зовя в дом кучу самого разного народа, никогда не пригласим этих трех сестер, на худой конец, не поедем к ним сами? Почему мама даже никогда не позвонит им, не узнает, что и как?

С каждым днем настойчивее я требовал, чтобы мы встретились; я видел, что имею на это право, и не мог понять, почему моя быстрая, ловкая в ответах мать всякий раз, когда я заговариваю о Вере, смущается, начинает совсем неубедительно оправдываться. То я слышал, что с этими людьми мы теперь как бы в ссоре и отношений не поддерживаем, то, словно забыв, что говорилось вчера, мама объясняла мне, что ждать осталось недолго, зима и весна пройдут — не успеешь оглянуться, а летом я опять поеду на семьдесят третий километр. Она с сестрами уже условилась.

Я был весьма упорным ребенком, но здесь скоро понял, что коса нашла на камень. Ту зиму и начало весны мне всё же скрасили несколько больших праздников: Новый год, в феврале — недельная поездка в Петергоф, к тетке матери, и катание там на лошадях. Одиннадцатого марта — мой день рождения и куча подарков, в том числе вожделенный велосипед. Год был во всех отношениях лучший в жизни моих родителей, и мне от этого тоже перепадало.