Старая девочка

К тому времени Берг уже не работал; как понял Ерошкин, это и спасло его от ареста. Во всяком случае, доносов было множество, но ходу им почему-то не дали. Берг тогда занимался какими-то странными экономическими теориями (настолько путаными, что они не вызывали любопытства даже у органов) и главным делом своей жизни – огромной историей Французской революции. Эта работа, напротив, многих живо интересовала, причем не только в связи с Троцким; сам Сталин несколько раз высказывал желание ее посмотреть, в свою очередь органы понимали, как широко ее можно будет использовать.

Впрочем, и здесь выпал ноль: Берг, завершив первую часть и половину второй, дал эти куски троим своим старым друзьям по эмиграции, а спустя месяц, получив едва ли не восторженные отзывы, рукопись сжег. Ерошкин в этом пытался разобраться, допросил всех троих человек, что читали работу Берга, они и теперь говорили о ней восторженно, в итоге у него сложилось впечатление, что это аутодафе было просто психозом.

После ареста и гибели жены за Бергом стала ходить их домработница Маша, молодая деревенская девка, всегда его боготворившая. Квартиру у Берга отняли, взамен дали небольшую комнату на Чистопрудном бульваре, Маша убиралась в чужих домах, и жили они на то, что она приносила, по большей же части распродавая вещи.

Таким образом они протянули два года, второй – уже официально зарегистрировав свои отношения, потом для всех неожиданно Маша умерла от дифтерита. Пока она была жива, Берг был опрятно одет, сыт и в общем ухожен. Он по-прежнему много работал, но над чем – неизвестно, правда, теперь предпочитал не писать, а диктовать, благо Маша освоила стенографию.

Предыдущие десять лет Берг медленно опускался, Маша его попридержала, а дальше, когда ее не стало, он начал падать так быстро, словно хотел наверстать время. Родные, как понял Ерошкин, не могли простить ему этого второго брака; они помогали ему, но немного, и Берг, в несколько месяцев спустив всё, что у него еще оставалось, в числе прочего и комнату, оказался на улице. Похоже, он тогда уже не был нормален. Если удавалось, Берг ночевал у знакомых, в другой раз просто на вокзалах, какое-то время его еще принимали, кормили, правда, укладывали всегда в прихожей, так он был грязен и вшив; когда же пришло лето, стал предпочитать скамейки в парках.

Всё это, наверное, могло тянуться и дальше, но Берг, на свою беду, стал приворовывать книги. Стоило выйти из комнаты, две-три книжки оказывались у него под фуфайкой. Обычно он выбирал книги в богатых переплетах и, если удавалось вынести, за сущий бесценок сбывал на Курском вокзале хозяевам тамошних развалов. Подобную неблагодарность люди не прощали, и скоро в одном доме за другим перестали открывать ему двери. Это был уже конец.

Трижды за один месяц его, полуголого, бормочущего какой-то несвязный бред, отлавливали на улице милиционеры, однако неизвестно почему не сажали и не отправляли в психиатрическую клинику, наоборот, на следующее утро отпускали. Так продолжалось до семнадцатого сентября, когда через день после того, как было принято решение в связи с утверждением новой Конституции начать “зачистку” Москвы, он был снова задержан, судим за нарушение общественного порядка и отправлен в Томскую тюремную психиатрическую больницу.

В Москве, как показалось Ерошкину, о Берге не пожалела ни одна живая душа. Ерошкин помнил, что, дойдя до ареста Берга, подумал, что вот, похоже, редкий случай, когда в тюрьме человеку будет не хуже, чем на свободе, но оказалось, что всё не так просто. В камере, как и на воле, Берг продолжал подворовывать; судя по всему, у него развилась настоящая клептомания, за это его жестоко, чуть не до потери сознания, били, в свою очередь отбирали пайку. Он пробыл в Томске меньше полутора лет, но то, что Ерошкин увидел в глазок, раньше ему встречалось лишь среди доходяг во время воркутинских и колымских командировок.

Из следственного дела Ерошкин знал, что Бергу нет и пятидесяти трех лет и что по виду он должен быть крепким, немного склонным к полноте человеком. Конечно, никакой полноты он после полутора лет тюрьмы не ждал и всё же оторопел, когда ему указали на кривого, всего синего от постоянных избиений старика. Старик этот был явно не в духе. Яростно жестикулируя, он что-то кричал сокамерникам большим, без единого зуба и оттого шамкающим ртом. С минуту Ерошкин пытался понять, чего хочет Берг, но всё было настолько бессвязно, что так и не разобрал. В общем, смотрины прошли неудачно, и Ерошкин не сомневался, что от Берга ничего полезного для их дела ждать не приходится; будь его воля, он бы не стал мучить старика, назавтра отправил его обратно в Томск. Впрочем, ломать сложившийся порядок сложнее, чем сделать положенное и забыть.