Старая девочка

По всем понятиям так быть не должно было, здесь наверняка что-то было неправильно, он перебирал это и перебирал, искал, искал ошибку, а потом ему сделалось безразлично. Ему было наплевать, один Клейман знает о Сталине или он успел подстраховаться, и на воле есть дубликат его разработки Кобы. Наверное, он был обязан это выяснить, любым способом установить правду, но он уже знал, что заставить себя не сможет. Он говорил себе, что от этого зависит его собственная жизнь и жизнь всей их группы: если дубликата нет, Клеймана не медля следует расстрелять и похоронить то, что он узнал, вместе с ним; если же это не так, с Клейманом во что бы то ни стало надо договариваться. Сталин, выйди это наружу, не пощадит никого.

Всё насчет Сталина и Клеймана следовало выяснить любой ценой, но в Ерошкине было такое равнодушие, что он знал, что не сделает и шага. Ему вообще стало лень думать о Клеймане; вместо этого он обсасывал, обсасывал то, что услышал о Сталине, всё спрашивал себя, правда ли это, может ли это быть правдой, потому что по сравнению с любовью Сталина к Вере остальное в самом деле было обыкновенной мурой. Ему даже захотелось спросить Клеймана, понимает ли он, что ему рассказал.

С полчаса он на сей счет размышлял, но сначала не сумел подобрать хороших слов, ему ведь хотелось и похвалить Клеймана, сказать, как он им и его работой восхищается, а потом что-то отвлекло. Позже он снова к этому вернулся, но не вспомнил: то ему казалось, что хорошее он Клейману уже сказал, то снова, что нет, не говорил. Но и без слов было ясно, что из чекистов, что встретились ему в жизни, настоящий один – Клейман; даже Смирнов в подметки ему не годится.

Это наверняка следовало сказать, еще Ерошкин был обязан, обязан сказать главное – что он, Клейман, свободен; такое право у Ерошкина было: еще в Москве Смирнов твердо заявил, что любые решения по поводу Клеймана он может принимать самостоятельно. Ерошкину надо было это сделать и по-человечески, в первую же очередь – для пользы дела. Как можно скорее его освободить, потому что ни сам Ерошкин, ни Смирнов – один он, Клейман, может со всем этим справиться.

Ерошкин был обязан на это пойти, и неважно, что было бы дальше. Пусть даже рокировка была бы совсем уж полная: вышел на волю, на радостях отужинал в лучшем здешнем ресторане, а ночью вызвал бы на допрос арестованного Ерошкина. Освободить Клеймана – это был единственный верный ход. Но то ли тот чересчур уверился, что сейчас услышит, что всё в порядке, он на свободе, и спугнул Ерошкина, то ли еще почему, но Ерошкин ничего этого не сказал. Он несколько раз открывал рот, несколько раз был уже готов снова из зэка сделать Клеймана начальником Ярославского НКВД, точно по Вере возвратить его в прошлое, но в итоге промолчал. Так они тогда и сидели, лишь под утро Ерошкин наконец очнулся и вызвал конвой.