Старая девочка

Земли их рода, после того как они перебрались в Турцию, по большей части были захвачены осетинами, и понадобилось немало времени и сил, чтобы их вернуть. Бесконечные стычки, засады, перестрелки, кровники, ищущие твоей жизни, необходимость всегда быть настороже и всегда быть готовым убивать — Нафтали умел это хорошо, но по природе он был человеком скорее мирным и, понимая, что междоусобица будет тянуться год за годом, что кровь рождает кровь, все чаще мечтал куда—нибудь уехать. Свое они вернули еще при жизни отца и постепенно начали становиться на ноги.

Занимались Эсамовы в основном земледелием, но разводили и коней. Старший брат Нафтали — сам он был в семье младшим — выучился этому делу в Аравии, оттуда привез лошадей, и здесь, в России, мечтал о настоящем конном заводе. В общем, они прижились, признали новый порядок настолько, что десятью годами позже, когда началась война с немцами, Нафтали с согласия семьи пошел на нее добровольцем, мечтал дослужиться до старшего офицера и получить дворянство. Он честно и хорошо воевал, но, несмотря на храбрость и многочисленные ранения, его обходили производством, и к семнадцатому году он понял, что так будет и дальше. К нему никто не относился плохо в батальоне, зная Нафтали в деле, его уважали, но все равно он был не свой. В сущности, это было понятно: по—русски он до сих пор говорил неважно, тесно ни с кем не сходился, наоборот, по возможности держался в стороне.

Однажды в Симбирске (это было уже весной семнадцатого года), где он долечивался в госпитале после очередного ранения, его разыскал один дальний родственник, тоже, как и он, потомок сподвижника Шамиля. После поражения имама его отец не ушел в Турцию, наоборот, поступил на русскую службу, крестился и получил дворянство. Выйдя в отставку, он здесь же, под Симбирском, купил себе порядочное имение. Сын его был уже в этой стране как дома. В его поместье Нафтали прожил почти два месяца, чуть ли не ежедневно ходил с хозяином на охоту — у того была отличная псарня. Нафтали и сам скоро полюбил “поле”, собак — вообще привязался к этим местам, не раз думал, что после войны было бы неплохо где—нибудь рядом осесть.

Шла революция, и из Симбирска вместо своей части он попал в “Дикую дивизию”. Когда Корнилов двинул их на Петроград, Эсамов смотрел на все уже настолько по—другому, что взвод, которым он командовал, одним из первых отказался стрелять в рабочих, а потом и вовсе перешел на сторону большевиков. Тогда же Эсамов еще самим Фрунзе был принят в партию и в двадцать первом году, вернувшись наконец домой, стал делать головокружительную карьеру.

Но Нафтали был странный человек: впрочем, может быть, эта странность и спасала его от неприятностей. Судьба вообще — и на фронте, и здесь, в Чечне — его хранила. В республике уже трижды были большие чистки, под нож шло чуть ли не все местное начальство, но он всякий раз уцелевал. То ли у него и вправду был охотничий нюх, то ли еще что, но месяца за два до того, как начинались аресты, он куда—то исчезал, отсутствовал, бывало, и по полгода, а потом привозил с собой какого—нибудь редкого кобелька (с той же страстью, что раньше старший брат — лошадей, он разводил собак), неведомо где и у кого выжившего, и все это сходило Нафтали с рук, списывалось на странности, без которых настоящего поэта быть не может. Никто даже не думал посягать на его место санитарного врача.

Так он и жил все эти годы, постепенно заведя в горах совершенно уникальную охоту. Псарем у него был Михаил, человек того его дальнего родственника из—под Симбирска. Михаила он нашел еще в том же двадцать первом году, в самый разгар страшного голода в Поволжье, откормил, спас и привез с собой на Кавказ. С этим человеком он на равных работал на псарне, с ним же ездил по стране, разыскивая уцелевших в революцию породистых собак. В России его псарня давно уже сделалась знаменита: он дружил и состоял в переписке с Буденным, Ворошиловым, Тухачевским, еще несколькими людьми из Кремля, любившими и понимавшими толк в охоте. С ними он обменивался щенками, не реже чем раз в год все они приезжали к нему в горы охотиться, обычно после кисловодских санаториев; иногда и он охотился с ними в России. Республика очень ценила эти его связи, благодаря им Грозному много чего удавалось получить раньше, а то и вовсе вне всякой очереди. Возможно, московские друзья помогали ему и уцелеть.

Знаменит Эсамов был, между прочим, и тем, что к своим собакам относился до крайности уважительно, звал по фамилии бывших владельцев псарен, никогда не забывал ни титулов, ни чинов. В Грозном считалось, что он делает это в насмешку, но Вера была уверена, что Эсамов просто отчаянно тоскует по той жизни, когда большие охоты были часты и обычны, по жизни, которую ему самому почти не удалось застать.