Старая девочка

Позже отношения с Ириной у Веры совсем наладились, но сейчас, в поезде, вспоминать об этом ей было скучно. Только для порядка и еще из уважения к памяти сестры Вера про себя отметила, что, едва она сама стала барышней, им обеим стали шить одинаково красивые выходные платья, теперь они на равных присутствовали на домашних вечерах, вместе бывали на балах и в театрах. Конечно, Вере было приятно, что и успехом они тоже пользовались обе. О каждой из них все говорили, что “у нее интересная внешность”, кроме того, и Ирина, и сама Вера были веселы, остроумны и легки на подъем. Теперь Вера любила Ирину, гордилась ее голосом и тем впечатлением, которое производило на всех ее пение. Она больше не задавала себе этого вопроса, просто знала, что давно уже не хочет быть в семье единственной дочкой, знала, что без Ирины ей бы не жилось лучше. И вот когда это все к ней пришло, она сестру потеряла.

Дойдя до этого места, Вера снова стала плакать; получалось, что смерть Ирины — это возмездие ей, Вере, за то, что она не умела ценить своего счастья. И так, плача, принялась вспоминать, как, отработав в Башкирии сельской учительницей, возвращалась домой — о смерти Ирины она уже знала, даже как будто примирилась с ней и привыкла к тому, что сестры больше нет, — от Павелецкого вокзала, куда прибыл поезд, она шла домой совсем медленно, было еще темно, хотя скоро должно было начать светать, и подбирала слова, которые скажет матери, но никак не могла собрать ни одной фразы, таким все было фальшивым. За этим занятием она даже не заметила, как дошла до дома, который семь лет назад, прямо перед войной, напрочь отгородил их дворик от улицы. В этом доме был сквозной подъезд, который они почти сразу привыкли считать своим. Она позвонила. Дверь отпер сторож Марк, в сумерках он не сразу разглядел ее, а когда наконец узнал, воскликнул: “Верочка, а Ирина Андреевна—то…” — в Вере вдруг мелькнула безумная мысль, что сестра жива и тоже приехала, она даже крикнула: “Что Ирина?”, но сторож лишь горестно вздохнул: “Умерла”. Надо было что—то ответить Марку, и Вера сказала: “Да, знаю”.

Сквозь этот большой дом она прошла, едва передвигая ноги, даже боялась, что упадет, а когда вошла в свой двор, к ней вдруг вернулись силы. Она была тогда, конечно, еще совсем молода, и в ней было столько радости, что она наконец вернулась домой, что она на минуту даже забыла об Ирине и побежала. Их собственную дверь сразу, будто ждали, ей открыла бабушка, и у Веры еще достало времени и радости, на ходу чмокнув ее, вихрем взлететь наверх и ворваться в спальню родителей. Уже светало, и Вера еще от двери увидела, как мать, приподнявшись на постели, протягивает к ней руки. Блудная дочь, она бросилась к ней в объятия, и тут, когда они обе зарыдали, она опять вспомнила о сестре.

Следующими после узбека у Ерошкина по графику шли допросы старшего брата Иосифа Берга Ильи, того самого, кто свел Веру и Иосифа и, собственно говоря, заварил всю кашу. Хотя по близости к Иосифу и Вере этот человек должен был бы представлять для Ерошкина исключительный интерес, он ждал от этих допросов еще меньше полезного, чем от разработки колченогого сына степей. Оснований для подобного пессимизма у него было достаточно. До этого он тщательно изучил следственные дела и самого Ильи, и его жены, проходившей по одному из правотроцкистских процессов и расстрелянной пять лет назад. Кроме того, он три с половиной часа проговорил со следователем Томской тюремной психиатрической больницы, где последние полтора года содержался Берг; этот следователь также привез ему показания, которые дали четыре надзирателя, обслуживавшие блок, где помещался Берг, и материалы допросов его сокамерников. Видел Берга Ерошкин уже здесь, на Лубянке и сам, правда, пару минут и через глазок. И все эти впечатления и надзирателей, и следователя, и таких же зэков, как сам Берг, и его собственное вполне совпали, так что никаких сюрпризов он, к сожалению, не ждал. Все же он был доволен, что и к этому мало чего сулящему допросу он подготовился хорошо, если вдруг найдется что—нибудь интересное, он его не пропустит.

Пока же он знал про Берга, что тот родом из довольно богатой купеческой семьи, чуть ли не век успешно торговавшей скобяным товаром в Гомеле, но сам пошел по совсем другой линии и до революции кочевал по разным социалистическим движениям, сначала чисто еврейским, потом общероссийским, причем было это все больше за границей, так что Европу этот Берг знал, по—видимому, как свои пять пальцев. В его партийной анкете были перечислены не только полтора десятка стран, где он с 1903 по 1917 годы жил как политэмигрант, но и то, что он свободно говорит и пишет на двенадцати языках. Это, конечно, было редкостью.