Старая дорога

Вернулись ловцы с ледовой кромки — дольше опасно оставаться там, хотя уловы с тутошними не шли ни в какое сравнение. Худо-бедно, налавливали в море ежедневно по возу разной рыбы, сбывали ее на месте скупщикам — ну и соответственно заработки. Потому-то в межпутинье, в марте то есть, когда рыба исчезает неведомо куда и сети пустуют, зарастая тиной, морские рыбаки живут не тужат: зимних денег хватает до весеннего буйного хода бессчетных косяков на икромет.

Ну а те, кто перебивался случайными уловами в реках, бедствуют в эту пору. Иссякают зимние запасы, и сети хоть выдирай — нет улова. Но сети стоят подо льдом, цедят воду, потому как вся жизнь рыбака есть надежда на фарт, на шальное везенье, и так они привыкли к нему, что и в полное безрыбье не теряют надежду хоть на котел словить с десяток махалок. И волокушей пробовали. Ее насаживали на подбору артельно — в два вечера управились. И вместе же ездили на обтяжку низовых култуков. Но уловы по-прежнему были бедны, и обтяжки эти пришлось прекратить. В такое безрыбье ловец-бедняк готов ехать куда угодно и делать что угодно, лишь бы достать на котел, протянуть до подсвежки — вешней воды.

Вот в такую непосильную пору, когда надоело мужикам жить под нуждой, надумали они обловить запретную яму. Долго не решались, откладывали.

— Чужое возьмешь — свое потеряешь, — попытался отговорить Тимофей.

— Все под богом равны, а почему у меня нет ямы, а у Ляпаева есть? — спрашивал, возбуждаясь, Макар.

— Не нами установлены порядки, что об этом рассуждать-то? — пробовал защищаться Тимофей.

— У меня шесть балашек, чем их кормить? — простодушно спрашивал Кумар. — Ата мой аллаху молится, три раз в день просит, не слышит аллах, не хочет помогать.

— Да че вы, мужики! — возмущается Илья. — Я так думаю: и море и земля — не может быть только моей собственностью.

— Эка, хватил! — съязвил Макар. — Какая такая твоя собственность?

— Да, к примеру, я, — начал сердиться Илья. — Что получается? Одна яма — ляпаевская, другой — монахи владеют… Это как если бы какой култук осетру принадлежал, другой — белуге, а бедному частику куда деваться? Рыба без мозгов, а, ей-богу, умней. А тут — у каждого то яма, то река, то ильмень. И никто туда не сунься.

— У кого деньги — у того вода, а чья вода — того и рыбка.

— Пустые слова говорим, — не выдержал Кумар. — Пойдешь, Макар, или не пойдешь?

— Да как же не пойтить. Как все, так и я. Жрать-то надо.

— То-то, — удовлетворенно сказал Илья. — На глазах, Макар, умнеешь.

— Будет болтать-то, — осерчал Макар.

— Ладно, мужики, сговорились. Не убудет от Ляпаева, я так считаю. Но чтоб никакого худа не приключилось, надо за стражниками понаблюдать, улучить ночку понадежнее.

— Мой ата все знает: куда охранщик пошел, когда придет…

— Верно, Садрахман со своего острова все видит. Ты отцу скажи, чтоб последил.

В одну из ночей, когда Синее Морцо спало, обловщики выехали на Кумаровой подводе. Было ветрено, волновались камышовые крепи, их шерошение заглушало цокот подков и звуки полозьев. В тревожном молчании Макар, Кумар да Илья чутко всматривались в дорогу.

Яснолунье щедро освещало реку, она просматривалась до перелома, и только чернота камышовых завалов да кустов белолоса, обвитых вязью пожухлых диких трав, пугала похожестью на затаившегося человека.

Не разговаривали, не шутили, хотя эти предосторожности были излишними: подводу в такую светь видно далеко, а голоса все равно гасились бы ветробуйством. Да и Садрахман, отец Кумара, утром сообщил: стражники были вчера на санной подводе, объехали яму, осмотрели и подались на низовые участки, где у них избушка. Они почти все время живут там, лишь временами наезжая на Золотую. Можно, значит, безбоязно обтянуть яму.

На Золотую, чтоб спутать след, выехали со стороны Маячного — коленистым, стиснутым ярами ериком. Подводу с волокушей оставили в тени камышовой стены. Кумар спутал меринка, отпустил чересседельник и дал коню сена.

С пешнями мужики вышли на плес, посоветовались малость, прикинули, как метнуть волокушу, где выбрать ее, и приступили к делу — проруби долбить. Весенний лед крошился податливо, но в ночи торопливый перестук слышался далеко, и одно утешение было обловщикам, что ветром относило эти звуки не в низовье, к стражникам, а в сторону гривы, и там они гасли в шуме камыша.

Далеко за полночь принесли волокушу и стали запускать ее в окно-прорубь посреди плеса: шестом прогоняли подо льдом урезы, чтоб крылья охватили полукольцом реку. Медленно, от майны к майне тянули неводок подо льдом, поднимали со дна по-зимнему вялых рыбин, подтаскивали к большой проруби и, сведя концы, дружно начали выбирать сеть.

Вначале вытянули крылья, потом показалась мотня-ловушка. Она шла грузно, мужики исходили потом, жилили руки. Но тяжесть эта и усталость не удручали, а лишь радовали: не напрасно рисковали, не впустую поработали.

Улов и вправду был весомый. Всю мелкоту побросали обратно в прорубь, на льду остались крупные сазаны, судаки-хлопуны да несколько метровых сомов.