Старая дорога

Тут Афанасий вспомнил, что через недельку разменяет седьмой десяток. В суете житейской совсем запамятовал. Шура, та, бывало, завсегда помнила (и сейчас, поди-ко, помнит) день его рождения и прочие значимые числа, а он, Афанасий, никакой важности им не придавал, да и память с годами стала дырява. А там, в потребсоюзе, выходит, помнят. Только, наоборот, внимание выказывают: ликвидируют его. Был человек, и нет — иди в пенсюки…

Злость взяла Афанасия на потребсоюзовское начальство. Федор-то Абрамыч тут, понятно, ни при чем. Неправды он не скажет, порядочный человек. Сколь мог — держал, а уж коль выложил все начистоту, знать, невтерпеж дальше, доняли мужика до последней крайности. Оттого и негоже ему, Афанасию, дальше чинить другу неприятности, негоже.

— Сивка́ куда же в таком разе? — спросил Афанасий, и гость понял, что старик безошибочно воспринял его слова, без порицания. — На колбасу, стало быть?

— Так уж на колбасу… — запротестовал Федор Абрамыч.

— А пущай-ка он при мне остается, а? — в голосе Афанасия надежда и радость. — Какая с него колбаса. Зубнику лишние хлопоты. Оставь Сивка́, Федор Абрамыч…

— Так он же на балансе.

— Выходит, его нельзя списать, а человека можно? Даже на балансе не числюсь. — С досады старик шумно выдохнул, в щелку свел веки и задумался о чем-то.

— Ты, Афанась, скажешь тоже. Пенсия — освобождение от непосильного труда. Возраст, он, что ни говори…

— Мне-то лучше знать, что посильно, а что нет… — перебил Афанасий гостя. — Да че там, хрен с ней, пензия так пензия. Меринка жаль отдавать. Как же я без него, — засокрушался старик. Помолчал малость и, просительно заглядывая в глаза Федору Абрамычу, заговорил быстро-быстро: — Ты вот что… Подумай-ка… Оставь Сивка́, спиши с балансу. Кому он, болезный, нужон? Глянь-ко, вон он, на лужке понурился…

— Ладно, Афанась. — Гость извелся не меньше старика. Разговор этот тяготил обоих, и, чтоб покончить с ним, Федор Абрамыч обнадежил: — Поговорю с бухгалтером. Может, что и придумаем. А пенсиона не пугайся. Поначалу странно, разумеется. Потом все в колею войдет, спасибо скажешь. — И, уже окончательно успокоившись, положил руку на плечо друга: — Время-то как бежит, Афанась. Скоро и мне закругляться. Да-а… Но не зря мы жили, Афанась, не зря. Порой солоно приходилось и смерть в глаза смотрела. А ничего, осилили. Описать бы, к примеру, твою жизнь.

— Человек, он на то и ро́дится, — умиротворенно отозвался Афанасий. — Как же иначе ему? Животная и та в ином разе… Сивко вот тоже. Сколь он, бедолага, натерпелся да перевидал люда всякого. Мы с ним старые друзья. В море вместе ходили, тонули, мерзли. Ему, Федор Абрамыч, под тридцать. Старый мосол.

— Неужто так много? Не слышал, чтоб тридцать лет лошадь жила.

— И больше случается. Дед мне рассказывал про один случай: в каком-то государстве одна лошадь сорока семи лет подохла…

— А кобелек-то у тебя откуда? — поинтересовался Федор Абрамыч.

— В городе пристал. Так и увязался…

— Ирландский сеттер, — определил Федор Абрамыч. — Знатный будет охотник. Избалуется он у тебя.

— Не спортится, — решительно возразил Афанасий. — Пущай живет, а случится со мной што — тогда и возьмешь. Тебе откажу…

— Ну, понес! Живи, пожалуйста. И никакого кобелька мне не надо.

— Ты погоди, Федор Абрамыч, серьезно я. Все там будем. Че тут в прятки играть. Вот я и говорю: ежели что, и хутор себе возьмешь. Под дачку приспособишь.

— О Шуре забыл?

— Шура… все. И незачем, Федор Абрамыч, лишние разговоры говорить.

— Слушай, Афанась. Не знаю, что там у вас случилось. И не мне про то говорить. Ты старше. Только нехорошо все это.

— Чё же хорошего… — выдохнул старик.

— Возможно, мне сходить к Шуре? Люди вы немолодые. И она тоже… На что надеется?

Афанасий глядел на луг, и гость понял, что слова его впустую, как если бы зерна в мертвую землю бросить: всходов не будет.

4

В довоенные годы в ловецких ватагах работало много девчат да молодух. На каждом рыбачьем кошу ставили по две вместительные палатки из списанных ввиду негодности, выцветших и пахнущих смолой и морем, парусов: одну для мужиков, другую для женья.

По вечерам до полуночи из женской палатки слышался девчачий визг и взрывы хохота. Мужики после ухи сытыми котами посматривали на тот брезентовый шатер, отпускали соленые шуточки и, повздыхав, ныряли в свои полога.

Про тоню Зеленая слава добрая шла среди рыбаков — знатные уловы брали. И видом Зеленая привлекала людей. Остров камышистый, ветловые кусты кучились вокруг становища, притонок золотился намытым паводками песком.

Афанасий был тогда молод и жилист: ходил с пятным колом — невод сдерживал, с весенним водобуйством схватывался один на один.

Шура с ним в одно звено угодила: на вахту вместе вставали, шабашили вместе, за один стол трижды в день садились, когда рядышком, когда напротив.

Знакомство сводить им было без надобности — с ребятишек вместе по травным сельским улкам бегали, на прогретых полоях бесштанной оравой плескались.

В зрелую пору Шура знаткой стала, приметной среди подружек. Немало хлыстов увивалось за ней, да орешек народился не по зубам — ради забавы не раскалывался.