Старая Пермь

Старая Пермь Путевые очерки [1888 г.]

I

…Он был тут! это — настоящий “пасс-парту”!..

Но сначала нужно сказать о вагоне третьего класса, в котором я ехал по Уральской железной дороге в Пермь. Публики в вагоне набралось много, и все провели тяжелую, бессонную ночь, скорчившись в разных невозможных положениях. Ранним утром, когда поезд еще “на брезгу“1 пришел на станцию Чусовая, эта скорченная публика зашевелилась. Показались измятые бессонницей лица, послышались охи и вздохи, нервная позевота и машинально творимая утренняя молитва. Каждый чувствовал себя обиженным и смотрел на других с плохо скрытой ненавистью, как на людей, бессовестно захвативших его место. Дамы — публика была всё чистая — отправились сейчас же в уборную, мужчины потянули к буфету. Общее тяжелое настроение не улеглось даже после получасовой остановки, и публика вернулась с сердитыми лицами на свои места. Я дождался замирающей трели последнего звонка и вернулся в вагон последним. Представьте себе положение не проснувшегося хорошенько человека, изломанного бессонницей, когда он идет к своему месту, и это место оказывается занятым именно на моем месте сидел какой-то небольшой черноволосый господин в летнем костюме и беззаботно смотрел в окно.

— Милостивый государь, позвольте!..

— А… что?.. Ах, виноват, — забормотал незнакомец, стараясь отодвинуть толстые ноги какого-то ксендза. — А я, знаете, целых полгода не бывал в Перми… Право!..

Незнакомец так добродушно улыбался, что не поднималась на него рука: пусть его сидит, как-нибудь доедем. Да и куда ему было деваться: человек такие же деньги платит. Обезоруживало его добродушие.

— А вон моя квартира, — продолжал он таким тоном, точно мы вчера расстались. — Эти ведь домики построены нашей французской компанией. Да… У меня славная квартира.

Высунувшись в окно, незнакомец весело помахал фуражкой по адресу своей славной квартиры. По акценту можно было заметить, что это коренной француз, что и оказалось впоследствии,— уроженец Гренобля.

Поезд медленно подползал к мосту через р. Чусовую, и в наше окно можно было рассмотреть постройки французской компании, основавшей здесь железоделательный завод. В утренней мгле дымились железные трубы, а по реке медленно плыла волна чисто заводских звуков — лязг железа, грохот вертевшихся колес и валов и глухой гул работавших молотов. Чусовая в этом месте выбегала из “камней” и разливалась по волнистой равнине, едва сдавленной лесистыми отрогами, широким плесом. Картина получалась недурная, особенно после глухого безлюдья оставшегося назади горного перевала.

Публика в нашем третьем классе набралась самая разнообразная: старушка-полька, возвращавшаяся от родных из Западной Сибири, а с ней ехал высокий и мускулистый ксендз в засаленной сутане; напротив них поместились три дамы неопределенной профессии — не то арфистки, пробиравшиеся в Нижний к ярмарке, не то просто жены своих мужей; два бухарца, несколько прасолов и в заключение соловецкий монашек в черной островерхой шапочке и длинном, заплетавшемся около ног подряснике, перехваченном широким монашеским поясом. Серое лицо этого “мниха” было совершенно неподвижно, а бесцветные глаза смотрели совсем убитым взглядом. Прямые, льняного цвета, волосы выбивались из-под дорожной скуфейки и придавали лицу то бесстрастное выражение, какое встречается только у угодников на образах старинного новгородского письма. Рядом с этим северным отшельником, упитанный ксендз казался уж совсем мирским человеком, особенно когда начинал набивать свой толстый нос табаком. Последнее ксендз делал с ловкостью фокусника, и толстые пальцы точно порхали около носа. В антракты между двумя понюшками ксендз вынимал серебряный портсигар, доставал папиросу и с медленной важностью пускал табачный дым. Вообще публика набралась самая разнообразная, как это случается в развал летней навигации, когда по уральской железной дороге сибиряки едут “в Россию”, а “расейские” люди в Сибирь.