Старая шахта

Старая шахта

Окруженная лесами, стоит затерянная старая шахта. Ведут к ней болотистые пути, неширокие дороги, проезжие и узенькие стежки, и если глянуть с самолета, то внизу словно раскинулась большая неровная звезда с печной трубой посередке. Это сапоги шахтеров протоптали тропинки и дорожки.

А старая шахта так плотно окружена со всех сторон вековыми лесами, что ей и оглядеться-то вокруг как следует нельзя, и смотрит она в небо только сквозь окно подъемника. Но и этот единственный глаз, как и у циклопа, закрыт своего рода веком — крышей, которая защищает ее от набегов вражеских туч.

Леса вокруг старой шахты совсем не похожи на отрадные кущи, где распевают песни и человек и птица, чувствуя себя свободным. Это, скорее, хмурые заросли, темный частокол, худосочные лабиринты, грозная темная стена, от которой у живого существа захватывает дух, отнимая голос и решимость.

Если и мелькнет среди сосен лиственница, то у ее хвои не мягкая свежесть зеленого шелка, а она до черноты пожухлая. Березки здесь не размахивают легкими девичьими платочками вокруг белоснежных стволов, они тут приземистые, низкорослые, скрюченные, точно изможденные старушки. С плечей развесистых елей свисают клочьями лохмотья, будто старая ветошь, которая взялась бог весть откуда и бог весть почему, будто упала с огородного пугала. Под елями не растет ни ежевика, ни черника, не цветет зверобой, виднеется только затоптанная хвоя, будто дорожка к молитвенному дому, сглаженная коленями кающихся и просителей.

Только колючим кустарникам там привольно. И растут они, будто живое подобие той жизни, что царит в крае старой шахты.

Все растущее здесь словно остановилось на полпути к бездонному небу. Деревья и травы, казалось, знали, что они растут на земле, шаткой и разворошенной, а кладбищенская тишина все нашептывает, что растут они на могилах.

Когда буря пригибает кроны деревьев к самой шахте, полоса леса вокруг нее смыкается, будто две руки, которые сжали ее за горло и душат…

Земля и старая шахта принадлежат богатым иностранцам. Чешская здесь только работа, а деньги чужие. Сами господа далеко, с ними не поговоришь, их не увидишь, это нечто таинственное и бесплотное, как боги или как привидения; на шахте вместо них только два-три чиновника.

Люди эти немного отяжелели от вечного сидения на месте и довольства, они не гордые, нет, просто они замкнутые.

Сидя в приземистом домике, окруженном шахтными строениями, они кропотливо трудятся в своих двух комнатушках, обставленных очень скромно, до головы заваленные всякими пробирками, грудами колчедана, горной породы, окаменелостей и других находок. На маленьком сейфе подрагивают чуткие весы, способные, наверно, измерить даже вес дыхания.

На потолке нарисованы два скрещенных молота и под ними надпись:

ГЛЮК АУФ[1]

В тесной и запыленной канцелярии сидят чиновники, руководя работой двухсот рабочих. Рабочие спускаются вниз по сменам — то днем, то ночью, то ночью, то днем, поддерживая равномерное дыхание старой шахты: от шести до шести одна смена — выдох, от шести до шести смена вниз — вдох.

Над землей гудит и весело поскрипывает всем уродливым туловищем мельница, которая промывает и разделяет уголь. Здесь раздаются зычные и предостерегающие окрики возчиков, которые вытаскивают из подъемника вагонетки, наполненные черным хрупким, дробящимся углем.

Здесь весело хохочут женщины-вагонетчицы, обслуживающие мельницу; они смеются, поблескивая белыми зубами на почерневших лицах, плотно закутанные в шерстяные платки. Чем моложе девушка, тем плотнее она закутывает лицо, может быть, даже и бессознательно пряча свою юную красоту от такого же опустошения, которое постигло природу вокруг. Пожилые работницы защищают лицо только от холода и пыли, не поднимая морщинистых лиц от работы.

Над землей воздух, ветер, небосвод. Поэтому над землей весело. Но под землей… Там нет воздуха, нет солнца, нет ветра и небосвода; там ледяной ветер, тьма, пронизывающая сырость, низкие своды тяжелой породы, черные тараканы и слепые лошади.

Сто горняков каждую смену спускаются по длинной лестнице в старую шахту. Перекладины скользкие, вода течет за шиворот, на руки, на карбидовую лампочку, которая раскачивается при каждом шаге.

Верные горняцкому правилу, шахтеры не пользуются подъемником; если шахта на глубине сотни метров, то вынимают перекладину за перекладиной лестницу, которая идет глубоко вниз. Борясь с таинственными силами земли, горняки любят окружать себя всякими поверьями и обрядами.

Изо дня в день, прежде чем начать свой изнурительный труд, они совершают это постепенное погружение в пропасть; наверное, такой была дорога в ад.

«Глюк ауф», — говорит горняк, спускаясь с последней перекладины.

Мы осторожно следуем за ним. «Бог помощь, глюк ауф», — отвечает ему черная тень того, кто обслуживает подъемник.

В его голосе нет веселых ноток, как там, наверху.