Старая сказка

Генриетта-Жюли была дочерью кузена моей матери, барона де Кастельно, но выросла в Бретани, поэтому в детстве мы никогда не встречались. Как и меня, ее отправили ко двору в возрасте шестнадцати лет в надежде, что она составит удачную партию. В отличие от меня, она преуспела в этом и годом позже вышла замуж за графа де Мюра. Именно после ее замужества я и познакомилась с нею, и мы обнаружили много общего, в частности, любовь к книгам и театру. Хотя ей исполнилось всего семнадцать, Генриетта-Жюли уже успела произвести фурор при дворе, впервые появившись там в традиционном костюме крестьянки своей родины, недвусмысленно уязвив самого короля, который полагал, что вся остальная страна, за исключением Версаля, существует лишь для того, чтобы платить ему налоги. Судя по всему, ее пожилой супруг числился импотентом, и она обзавелась несколькими любовниками, но это могло быть обыкновенным злословием, которое, как я хорошо усвоила, может возникнуть и на ровном месте.

— Выходит, вы отказались от безумной идеи спасти месье де Бриу? — спросила Нанетта.

— Разумеется, нет! Но мне нужен план.

Но что я могла сделать?

Мне был нужен отвлекающий маневр и маскировка. Другая личина.

Другая настолько, чтобы никто, сколь бы подозрительным он ни оказался, не разглядел бы под нею меня, Шарлотту-Розу де Комон де ля Форс.

Отвлекающий маневр и маскировка, которые дадут мне возможность подобраться к Шарлю.

Отвлекающий маневр и маскировка, которые позволят мне умыкнуть Шарля из крепости.

Всю дорогу до Парижа я ломала над этим голову, пока у меня не закипели мозги. Меня посетили сотни всевозможных идей; но все они после первого же пристального рассмотрения оказались порочными.

В Париже шел дождь со снегом. Над городом нависало небо покойницкого цвета, а снег на улицах превратился в грязную кашу. Экипаж немилосердно трясло и подбрасывало на неровных булыжниках мостовой, а вонь, проникавшая в окна, была столь сильна, что мы с Нанеттой поднесли к носу надушенные платочки.

Мужчина в длинном кашне жарил каштаны на открытом огне и продавал их в бумажных кулечках. От сладкого дыма и запаха у меня потекли слюнки, и я крикнула кучеру, чтобы он купил мне два кулечка. Он передал их в окно, и мы с Нанеттой принялись жадно поедать сладкие белые ядрышки, а горячая скорлупа в треугольных фунтиках согревала наша озябшие руки.

Впереди наметилось какое-то нездоровое оживление. Высунувшись из окна, я увидела, что по улице идет мул и тащит за собой тело старика в одной ночной рубашке, к костлявой лодыжке которого была привязана веревка. Пожилая женщина, одетая в простое и скромное платье гугенотки, рыдала в объятиях молодой женщины, которая тупо смотрела перед собой, не обращая внимания на издевательские крики и насмешки толпы, что собралась вокруг. Мальчик не старше двенадцати лет яростно вырывался из рук смеющихся драгун, всхлипывая и крича:

— Grand-pere! Grand-pere![181]

— Реформисты, — сказала Нанетта, глядя на улицу из-за моего плеча.

— Что случилось? Почему они так ведут себя? — Голос у меня дрожал и срывался.

— Он отказался от соборования, — с жалостью пояснила Нанетта. — Бедный старик. Его внука отправили на каторгу, а жену и дочь — в тюрьму.

— Только из-за того, что он отказался от последнего причастия! Это… это варварство!

— Иногда бывает трудно скрыть на смертном одре свои истинные чувства и веру. — Нанетта устало откинулась на спинку сиденья. — Вот почему король требует, чтобы к каждому умирающему являлся священник для соборования. Того, кто отказывается от последнего причастия, объявляют еретиком, а тело его волокут по улицам на поругание. А все наследство, если оно осталось, естественно, прикарманивает король.

— Но это неправильно! Бедная семья!

— Наверное, он решил, что спасение души стоит того, — пробормотала Нанетта.

Ее по-прежнему мучили угрызения совести из-за того, что мы отреклись от нашей веры. Сколько бы я ни уверяла ее, что Господь поймет нас, она считала, что мы поступили дурно, и жалела о том, что мы не попытались хотя бы бежать. Но я уезжать не собиралась, а оставить меня одну она не могла.

Наш экипаж, подпрыгивая на камнях мостовой, покатился вперед, оставляя горестную и душераздирающую сцену позади. Но продвигались мы медленно, поскольку посмотреть на происходящее собралось много людей. В толпе шныряли продавцы пирожков, крича:

— Пирожки! Горячие пирожки!

Девушка везла тележку, на которой грудой были свалены разноцветные ленты, веера и серебряные булавки.

— Горячие имбирные пряники! Попробуйте мои горячие имбирные пряники! — выкрикивала еще одна девушка.

Нищие умоляющими жестами протягивали к прохожим руки. Одним из них оказался монах в грубой коричневой рясе и сандалиях; другим — одетый в лохмотья солдат, потерявший ногу на какой-то войне.