Старая сказка

Сэнди было семнадцать лет, когда мачеха в первый раз решилась выбраться из добровольного затворничества в лесном домике и съездить в Тилфорд. Повод был достаточно весомым – король Эдвард решил устроить пышное празднество в честь девятнадцатого дня рождения наследника, и в городе несколько месяцев только и говорили, что о приготовлениях к этому празднику. Было известно, что Эдвард решил открыть для всех желающих дворцовых парк, устроить фейерверк и бал для знати, а для остальных гостей готовил небывалый пир. Несмотря на то, что торжество вроде бы посвящалось принцу Адриану, по столице ползли слухи, что это – совсем не демонстрация родительской любви, а, если можно так сказать, совсем наоборот – чуть ли не форма наказания. Эдвард был недоволен собственным наследником, и, откровенно говоря, у него были поводы для недовольства. Адриан был нелюдимым юношей, который сторонился молодых придворных, не умел вести себя в обществе дам и, вопреки всем настояниям отца и матери, вел исключительно уединенный образ жизни. Видимо, Эдвард решил, что время для более мягких мер прошло, и решил вынудить наследника – хочет он того или нет – встречать гостей и принимать бесчисленные поздравления, чтобы заставить его наконец-то осознать, что ни король, ни королевский сын не в состоянии позволить себе такой роскоши, как спокойная жизнь и одиночество.

Анна с Марией тут же заявили, что они хотят отправиться в столицу, гулять в королевском парке, танцевать и смотреть праздничные фейерверки. Мачеха пыталась воспротивиться, поскольку отпустить своего мужа в город одного для нее было бы настолько же рискованно, как самой ехать в Тилфорд вместе с ним. О том же, чтобы отпустить любимых дочек в Тилфорд без присмотра, не могло идти и речи. Так что «тетя Катерина» полагала, что им всем нужно остаться дома. Но она довольно быстро поняла, что удержать двух избалованных до крайней крайности девиц не проще, чем остановить взбесившуюся лошадь на скаку. Конечно, она бы могла применить свою магию, чтобы заставить их сидеть с отвисшей челюстью, забыв о празднике, но, видимо, превращать в безвольного истукана отца Сэнди – это одно дело, а проделать что-нибудь подобное с любимыми дочурками – совсем другое, так что мачеха в конце концов сдалась, не выдержав упреков, слез и топанья ногами. Так что следующие несколько недель Сэнди только и делала, что шила, расставляла в талии и украшала вышивкой платья сестер и мачехи. Да еще и терпела злобные истерики по поводу того, что она якобы нарочно хочет извести все шелковые ленты и все кружево на платье Марии, чтобы Анна выглядела хуже. И наоборот. Сэнди вполне могла бы поинтересоваться, для чего ей это делать – ей-то что за выгода помогать кому-то из них в ущерб другой? Но Сэнди было уже все равно. Она страшно устала, потому что на рассвете в ее комнату врывалась одна из сестер – а иногда и обе сразу – с очередной потрясающей идеей относительно того, что должно сделать их неотразимыми, а каждый вечер Сэнди приходилось сидеть над шитьем до поздней ночи, когда все остальные дела по дому были уже переделаны. Глаза у нее от работы при свечах болели так, как будто в них насыпали песка, и все, о чем она мечтала – это чтобы идиотский праздник, наконец, остался позади, и у нее была возможность наконец-то выспаться.

Когда настал день праздника, и сразу после завтрака – к которому ни Анна, ни Мария почти не притронулись, чтобы у них не начал выпирать живот – мачеха с сестрами, наконец, разрядились в пух и прах, уселись на принадлежащую отцу двуколку и отправились гулять и веселиться в городе, Сэнди бессильно опустилась на крыльцо, и в первый раз за много месяцев расплакалась.

Тот, кто увидел бы Сэнди со стороны, наверняка решил бы, что она плачет от обиды – все, кроме нее, будут развлекаться в городе, смотреть на акробатов и глотателей огня и отдыхать, а ее ждет только тяжелый, монотонный труд. Ни мачеха, ни сестры не убрали со стола, и Сэнди знала, что, когда она поднимется в их комнаты, то там будет страшный бардак – такой, как будто там прошелся ураган. А ее собственный отец даже не обернулся, чтобы посмотреть на Сэнди, потому что его затуманенном мозгу, вероятно, представлялось, что она сидит в двуколке вместе с ними, разнаряженная и счастливая, как Анна и Мария. Но на самом деле горе Сэнди было куда глубже, чем детское огорчение, которое она могла бы испытать из-за того, что ей не удалось поехать в город. Она так устала, что, если бы даже у нее была возможность отправиться в Тилфорд вместе с остальными членами семейства, она все равно бы предпочла остаться дома. И именно это было самым худшим. Грета с ее замечанием о призраках была не так уж далека от истины. Но Сэнди еще никогда с такой отчетливостью, как сейчас, не ощущала, что она уже не может быть самой собой. Долгая жизнь под одним кровом с мачехой и сестрами высосала из нее всю способность к радости, и будущее представлялось ей абсолютно беспросветным.