Старая театральная Москва (сборник)

М. Г. Савина

В каком-то провинциальном театре[1] играли «Прекрасную Елену».

Это было давно.

Тогда «Елену» ставили с благоговением.

– Последнее слово искусства-с!

Играли не «по вымаркам», – как теперь, а такою:

– Как она вышла из рук своего творца – Оффенбаха.

Запенилось, закипело, заискрилось в оркестре шампанское увертюры. Поднялся занавес.

На ступенях храма стоял Калхас.

Хор на коленях пропел:

– Перед твоим, Юпитер, а-а-алтарём!

И одна за другой стали подходить «приносительницы».

Каждая с маленьким «соло».

В четыре строчки.

Всё цветы, цветы, цветы.

Существенное изменение было одно.

К храму подошла молоденькая девушка.

Небольшая, хорошенькая, со смеющимися глазами.

Сделала реверанс.

И маленьким голоском, несколько в нос, спела:

И вот моя корзина:
Она из тростника,
В ней фунта два малины
И ножка индюка.

Затем другие приносительницы.

Все с цветами, с цветами, с цветами.

И только тогда Калхас воскликнул.

С отчаянием:

– Цветы, цветы, – слишком много цветов!

Эта дебютантка «с корзиночкой» была Марья Гавриловна.

Великая русская артистка.

Савина.

Как из маленькой провинциальной актрисы она сделалась «одним из первых лиц в России», – интересная повесть.

Повесть о русской женщине.

* * *

Мне рассказывал один старый актёр, большой приятель Марьи Гавриловны.

– «Самое забавное, что она долго не играет. Давно! Недели полторы – две.

Репертуар так сложится, что Савина полторы – две недели не занята.

Я получаю записку:

– „Зайдите!“

И застаю Марью Гавриловну в кресле, – унылая, глаза погасли. Кислая. „В мерехлюндии“.

– Скажите. Вы знаете провинцию. Возьмут меня в провинцию?

– Отчего же! Возьмут!

– Сколько мне могли бы дать?

– Рублей сто, думаю, дадут. Может быть, полтораста. Полубенефис…

– Вы все смеётесь, а я говорю серьёзно!

– Да что же мне, плакать, что ли, если вы на себя бог знает, что напускаете!

– Ничего не напускаю. Меня не занимают. Я не нужна. Может быть, действительно я больше не могу играть. Я не актриса!

Однажды я получаю от неё приглашение на масленице, на блины.

– „Блины в половине первого ночи“.

Раньше нельзя.

Марья Гавриловна занята утром и вечером.

Отправляюсь с одним приятелем.

– Зачем эти блины? Я думаю, ей не того, она измучена.

Она?

Мы, приглашённые, собираемся раньше. Марья Гавриловна ещё не приехала.

Сидим в гостиной.

Звонок, – и влетает. Не входит, а влетает Марья Гавриловна.

– Блины! Блины! Я страшно голодна. Скорей, скорей в столовую! Блины не ждут!

Она ест, с великолепнейшим аппетитом, без пауз, подливает нам шампанского.

Рассказывает о сегодняшнем спектакле, словно она играла в первый раз в жизни.

Ей 20 лет!

Болтает, острит, хохочет».

На своих фотографиях М. Г. Савина пишет:

– «Сцена – моя жизнь».

Когда у неё просят автограф, – она пишет:

– Сцена – моя жизнь.

Это – «красивый жест».

Выражающий красивую правду.

Глубокую, истинную правду.

* * *

В тех пьесах, где М. Г. Савиной приходится говорить по-французски, она произносит так, как могла бы произносить артистка «Французской комедии».

По рождению она не принадлежит к той среде, где у детей:

– Первый язык – французский[2].

Она не училась в тех учебных заведениях:

– Где если чему и учат, – то французскому.

Откуда же у неё взялся такой удивительный французский язык?

Один из артистов Александрийского театра открыл мне тайну.

При Александре III в Гатчине каждую зиму устраивался придворный спектакль.

Играли все труппы императорских театров.

Акт из оперы. Акт из балета. Одноактная французская пьеса в исполнении труппы Михайловского театра и одноактная русская – с александринскими актёрами.

На спектакле присутствовала царская семья, приближённые, сановники и дипломатический корпус.

Дипломатический корпус не понимает по-русски.

И потому покойному В. А. Крылову заказывалась специальная пьеса для гатчинского спектакля.

Пьеса должна была быть «из жизни высшего общества».

Высшее общество у нас говорит сразу на двух языках: по-русски и по-французски.

Это давало возможность и пьесу написать на двух языках сразу.

Действующие лица так перемешивали русские фразы с французскими, что ни звука не понимавший по-русски дипломат мог следить за пьесой и понимал всё только по одним французским фразам.

М. Г. Савиной приходилось играть пред «высшим светом».

«Публикой Михайловского театра», предубеждённой против Александринского:

– Театр не для нас!

Надо было играть пред дамами высшего света даму высшего света.

Это не то, что играть «гранд-дам» перед скромным рецензентом, который на слово верит:

– Гранддамисто!

Русской артистке приходилось на сцене говорить по-французски сейчас же вслед за французскими артистами.

Могла ли М. Г. Савина:

– Посрамить актрису Александринского театра!

Малейший недостаток произношения, – вы чувствуете какую бы жалость это вызвало у этого общества.

И не посрамила.

– Но как?

– А очень просто.

Взяла себе гувернантку. И год, целый год, каждый день утром, вечером, каждую свободную минуту занималась с гувернанткой, как школьница, как маленькая девочка.

Потихоньку.

Год. Для одного спектакля в год.