Старая театральная Москва (сборник)

– Невозможно. Подхожу к одному. «Нельзя ли так-то?» Встаёт, кланяется в пояс: «Благодарю! Благодарю, что меня, дурака, научили! При шестом, батюшка, директоре служу! Публика меня любит, начальство меня любит! Чего мне ещё от господа бога нужно? Переучиваться мне, государь мой, поздно!» Подхожу к молодому. Выслушал сухо, холодно. Повернулся и к чиновнику пошёл: «Вы меня, вашество, изволили определить, а он меня, вашество, выживает. Он, вашество, не меня, – он властей не признаёт». Про одного скажу: «Этот лишний!» – сию минуту: «Куска хлеба лишить хочет! Сколько лет служил! Куда он теперь денется?» Про другого скажу: «Вот кого бы пригласить надо», – вопли: «Протекция!» Нет-с. Будет!

«Старики» скажут:

– Режиссёрствовать вздумали? Мы всю жизнь сорежиссёра играли. И хорошо выходило.

Перестраивать старое здание трудно.

Хочешь половицу переменить, а она, оказывается, так накрепко к накату пришита, что весь накат перебирать придётся.

Хочешь накатину тронуть, а она к самой капитальной балке такое отношение имеет, что и капитальную балку:

– Беспокоить надо.

Легче снова строить, чем старое перестраивать.

Мысль была неудачная, но и наказанье же за неё!

Это предсмертное желание:

– Увезите моё тело! Немедленно! Подальше от них!

Этот старик, падающий где-то на улице, подобранный в участок.

Этот вопль, которым кончается письмо в одну газету, напечатанное за несколько дней до смерти:

– На остальную характеристику моих отношений к учащимся и артистам я отвечать не стану. Это могли бы с большим успехом сделать, если бы нашли это нужным, те, кому я отдал ровно 20 лет моей жизни.

Ото всего этого веет «Королём Лиром».

Мне чудится «старая труппа» Малого Театра.

Театра через большое «Т».

Смущённая, испуганная, как стадо овец в разразившуюся вдруг грозу.

Старики особенно чутки к похоронному звону.

Как растеряны должны быть они:

– Что случилось у нас? Александра Павловича нет! Как это могло произойти?

За день до смерти Ленского мы прочли в газетах, что труппа Малого театра не то послала, не то собирается ещё послать А. П. Ленскому:

– Телеграмму с просьбой остаться.

Телеграмму!

Есть от чего упасть без чувств.

Телеграмма хороша для добрых знакомых.

Для друзей есть правая рука. Есть руки для объятий. Есть губы для поцелуя. Для друзей!

Не телеграмму посылают.

А идут и говорят:

– Александр Павлович! Да что с тобой? Да что с нами случилось? С нами – главное? Да пусть ораторскому искусству будущих депутатов учит кто угодно. А не Ленский. Не наше, милый, дело это. Мы умереть должны в Малом театре, как умер Самарин, как умерла Медведева. Да разве же после 32-х лет жизни разводятся?

Надо было смеяться, надо было плакать.

Мешать ласковый смех с добрыми слезами.

И смех, и слёзы мешать с поцелуями.

Поцелуев старых, дружеских губ нужно было, – а не телеграмм.

Через 32 года службы вместе он, умирая от разлуки со своим Театром, получил:

– Телеграмму!

Кин (Ф. П. Горев)

Празднуют 35-летний юбилей Ф. П. Горева.

Всё был Макс Холмин[14], – и вдруг «Старый барин».

Как быстро несётся поток жизни!

Словно это было только вчера. Я помню:

Лето. Петровский парк. Театр Бренко. Горев, приехавший на гастроли в Москву.

– Красавец Горев!

Иначе его не называли.

Днём, около входа, толпа дам.

– Горев! Горев! – шёпот.

А он проходит среди этих, цветущих шпалер радостный, красивый, как молодой бог, беззаботный, как птица.

Самоуверенный? Спокойно глядящий вперёд?

Вряд ли.

Просто, ни о чём не думающий.

«И во всех глазах он без труда читал различными сердцами написанное одно и то же».

Так же он прошёл и мимо нас.

Мы с вами за эти долгие, долгие годе вели серое, тоскливое, однообразное существование, трудились, работали, зачем-то тянули какую-то лямку. А он прошёл мимо нас, как праздник. Блестящий, великолепный.

Ни о чём не думающий.

И в жизни, и на сцене всё ему давалось без труда.

В жизни…

Имя Горева было окружено легендами. Но:

Покой и сон их душам молодым…

как поётся в «Синей Бороде».

На сцене…

Помню, после первого представления аверкиевской пьесы из византийской истории мы ужинали: несколько журналистов, артистов и один «византиец».

Молодой учёный, из-за византийской жизни проморгавший свою. Наживший близорукость, согнувший себе спину в дугу над «изысканиями».

Он и в театр-то выполз только потому, что шла Византия.

Ни что другое не могло бы его заинтересовать.

Учёный «гулял».

Выпил три четверти рюмки водки и тыкал вилкой в устричную скорлупу.

Он был выбит из колеи. Он был в восторге от Горева, игравшего византийского императора.

– Нет-с, эта сцена! Когда он уходит из спальни жены! Не спуская глаз! Пятясь спиной! Словно боится, что повернись, – и ударят сзади кинжалом! А как он проходит мимо каждого кресла, мимо каждой портьеры! Словно весь дворец, и даже спальня жены полны спрятанных убийц! Да ведь это вся Византия! Вся Византия!

В это время в ресторан пришёл Горев.

– Правда, недурно? – мельком спросил он в ответ на похвалы и глубоко задумался:

– К устрицам ты дашь мне не пармезану… нет…

Но учёный горел.