Читаем Старая записная книжка. Часть 1 полностью

Старая записная книжка. Часть 1

Прослушав какое-то музыкальное произведение, чуть ли не Вагнера, Россини сказал: Si c'etait de la musique, се serait bien mauvais (если это была бы музыка, то это было бы очень плохо). И о многих письменных произведениях нашего времени можно сказать: будь это литература, то оно никуда не годится; но как оно не литература, то, может быть, оно в своем роде и недурно.

А что это за род, пока определить еще трудно. Люди пишут, следовательно, их читают; а если читают, то и следует, что люди хорошо делают, что пишут. Каков товар, таков и спрос; а каков спрос, таков и товар. Рыбак рыбака далеко в плёсе видит; а писатель читателя, и читатель писателя. Таким образом всем есть место под Божиим солнцем.

На французском языке есть очень удобное выражение, соответственное слову литература и, так сказать, дополняющее и выясняющее его: Les belles lettres. Само собою разумеется, что слова литература и литератор происходят от литера, т. е. азбучных знаков. Азбука все-таки есть начало всего. Но дело в том, что грамота грамоте рознь. Одной грамоты недостаточно. Нужно еще, чтобы грамота была изящная. Les belles lettres – прекрасные письмена.

Что нужно автору? На этот вопрос чистосердечный ответ многих был бы следующий: чернила, перья, бумага и охота смертная писать. Карамзин на заданный себе вопрос: что нужно автору? – отвечал иначе. Он говорил, что таланты и знание, острый, проницательный ум, живое воображение все еще недостаточны. Он требует еще, чтобы душа могла возвыситься до страсти к добру, могла питать в себе святое, никакими сферами неограниченное желание всеобщего блага. И мало ли что еще находит он нужным автору! Но все это было высказано еще в 1793 г., следовательно, в эпоху несовершеннолетия человеческого разума, когда он едва ли ползал еще на четвереньках, а теперь он не только вырос и на ногах стоит, но чуть ли не ходит на голове, как любой плясун на канате. Да к тому же Карамзин – известный риторикан. Смешно было бы, в наше время, с ним справляться.

* * *

Хвостов где-то сказал:

Зимой весну являет лето.

Вот календарная загадка! Впрочем, у доброго Хвостова такого рода диковинки были не аномалии, не уклонения, а совершенно нормальные и законные явления.

Совестно после Хвостова называть Державина, но и у него встречаешь поразительные недосмотры и недочеты. В прекрасной картине его:

На темно-голубом эфиреЗлатая плавала лунаВ серебряной своей порфире.Блистаючи с высот, онаСквозь окна дом мой озаряла,И палевым своим лучомЗлатые окна рисовалаНа лаковом полу моем.

К чему тут серебряная порфира на золотой луне? А в другом стихотворении его:

Из-за облак месяц красныйВстал и смотрится в реке.Сквозь туман и мрак ужасныйПутник едет в челноке.

Здесь что-нибудь да лишнее: или месяц красный, или ужасный мрак.

* * *

Поэзия поэзией, а стихотворчество или стихотворение стихотворением. Истинный поэт в творчестве своем никогда не собьется с пути; но в стихотворческом ремесле поэт может иногда обмолвиться промахом пера. В эти промахи он незаметно для себя и невольно вовлекается самовластительными требованиями рифмы, стопосложения и других вещественных условий и принадлежностей стиха. Было же когда-то у Пушкина:

Мечты, мечты, где ваша сладость?Где вечная к вам рифма младость?

А в превосходном своем exegi monumentum разве не сказал он: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный!» А чем же писал он стихи свои, как не рукою? Статуя ваятеля, картина живописца так же рукотворны, как и написанная песнь поэта.

И. И. Дмитриев в милой песенке своей говорит:

Всех цветочков болеРозу я люблю;Ею только в полеВзор свой веселю.С каждым днем алееВсе как вновь цвела,С каждым днем милееРоза мне была.Но на счастье прочноВсяк надежду кинь:К розе как нарочноПривилась полынь.Роза не увяла,Тот же самый цвет;Но не та уж стала:Аромата нет.

Здесь следовало бы и кончить; но песельника соблазнил и попутал баснописец: он захотел вывести мораль, а тут и вышел забавный промах пера.

Хлоя, как ужасенЭтот нам урок!Так, увы, опасенДля красы порок.

Это неуместное и злосчастное нам причисляет, по грамматическому смыслу, самого Дмитриева к Хлоям и красавицам.