Старец Горы

В усадьбе Венцелина фон Рюстова о смерти Готфрида Бульонского уже знали. Шевалье де Сен-Валье не усидел под Хайфой и вернулся в Иерусалим даже раньше Картенеля. Благородный Бернар считал себя человеком свободным, что, в сущности, соответствовало действительности, ибо он так и не принес вассальной клятвы Готфриду Бульонскому, а потому мог действовать по своему усмотрению, махнув рукой на мнение баронов. Картенеля он встретил с распростертыми объятиями и тут же потащил к столу, дабы угостить дорого друга вином, доставленным из Константинополя. Благородный Венцелин хоть и славился по всему Иерусалиму своим гостеприимством, но держался на особицу, ни с кем особенно не сближаясь. В осаде Хайфы он не участвовал, занятый какими-то своими, непонятными Картенелю делами. В окружении Готфрида поговаривали, что богатый саксонец строит флот, дабы заняться морским разбоем, но это могло быть неправдой. Хотя галеры у фон Рюстова были, и он не раз уже покидал Иерусалим, отправляясь морем то в Антиохию, то на остров Крит, который контролировали византийцы. Скорее всего, и вино, которым сейчас угощали Картенеля, рус привез именно оттуда. В этой усадьбе, расположенной неподалеку от цитадели, именуемой башней Давида, частенько останавливались паломники из Византии, которых привечала княгиня Марьица. Но появлялись здесь люди и из земель столь дальних, о коих Годемару до сих пор слышать не доводилось. В основном это были торговцы, доставлявшие на Восток ценимые здесь меха и железо, такого высокого качества, что оружейники Готфрида Бульонского готовы были платить за него любые деньги. Обычно за стол в доме Венцелина фон Рюстова садились только мужчины, но ныне, возможно по случаю смерти Готфрида Бульонского, княгиня Марьица снизошла до общей со всеми трапезы. И хотя правнучка Мономаха не была официально объявлена невестой благородного Готфрида, все-таки смерть человека, который мог стать ее мужем, не оставила красавицу равнодушной. Благородная дама выглядела печальной и неохотно отвечала на заданные ей вопросы. Шевалье де Сен-Валье утверждал, что Марьица влюблена в Венцелина фон Рюстова, и если до сих пор не стала его женой или любовницей, то только потому, что считает своего соплеменника еретиком и даже более того – язычником. Сам Картенель никаких признаков страсти ни в Венцелине, ни в Марьице не замечал, но возможно только потому, что это были очень скрытные люди.

– Я знаком с благородным Болдуином, – произнес Венцелин в ответ на заданный Картенелем вопрос. – Он произвел на меня впечатление человека решительного и на многое способного. Думаю, шевалье де Водемон прав, делая на него ставку.

– Значит, мы можем рассчитывать на твою поддержку, благородный Венцелин? – в лоб спросил Картенель.

– Можете, – кивнул рус. – Патриарх Даимберт не вызывает во мне ни малейшей симпатии после того, как я увидел следы разбоя, учиненного его пизанцами на Крите. Долг пастыря умиротворять сердца, а не распалять их призывами к грабежам и насилиям. Разве не об этом говорил Христос?

– Недостойное поведение одного пастыря не может бросить тень ни на церковь, ни на веру, – сердито отозвалась Марьица.

– А разве церковь осудила бесчинства Даимберта? Или, быть может, от него отвернулись единоверцы?

– Не тебе судить христиан, Венцелин Гаст, – надменно бросила Марьица, поднимаясь с места. – Ты служишь демону войны, питая его жертвенной кровью.

– Мы все ему служим, – примирительно заметил Сен-Валье, – и те, которые верят в Христа, и те, которые верят в Аллаха.

Благородная Марьица бросила на несчастного Бернара такой взгляд, что струхнул даже Годемар, сидевший рядом. Сен-Валье поежился, почесал затылок и произнес со вздохом:

– Мне кажется, что женщина, проповедующая христианское смирение могла бы мягче относиться к окружающим людям.

Трудно сказать, услышала ли Марьица слова Бернара, но в любом случае она даже не обернулась. Возможно, Картенель, плохо знавший латынь, далеко не все правильно понял из этого разговора, но теперь у него уже не осталось сомнений в том, что Венцелин фон Рюстов еретик, далеко не во всем согласный если не с самим Христом, то с его верными последователями. Благородный Годемар отнесся к своему открытию спокойно, ибо в его родном Провансе еретики отнюдь не были редкостью, да и сам Картенель одно время сочувствовал катарам. Впрочем, вопрос веры сейчас занимал его куда меньше, чем вопрос собственности. Не говоря уже о жизни, которая вполне могла оборваться на раскаленных жгучим летним солнцем камнях города Иерусалима.