Старик Хоттабыч

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя.
То как зверь она завоет,
То заплачет, как дитя, —

начал Гога.

— Довольно! — остановил его Александр Алексеевич. — Теперь скажи мне, будь добр, каково твоё мнение о твоём товарище по классу, ну, как его там, который живёт в соседней квартире.

— О Вольке Костылькове?

— Вот именно.

— Гав-гав-гав! — залился Гога пронзительным лаем.

— Ты словами, словами выражайся.

— Гав-гав-гав!.. — отвечал Гога, беспомощно разводя руками. Дескать, и сам рад бы словами, да не могу, не получается.

— Понятно… Хватит… Хватит, говорю!.. Так-с! Ну, а каковы остальные ребята в вашем классе?

— В нашем классе? — усмехнулся больной Гога. — В нашем классе, если вы хотите знать, все ребята гав-гав-гав!..

— Ну, а насчёт меня у тебя какое мнение? Ты валяй, не стесняйся. Каково твоё мнение обо мне, как о докторе?

— Как о докторе? Как о докторе я о вас думаю, что вы порядочный гав-гав-гав!

— Замечательно! — совершенно искренне обрадовался Александр Алексеевич. — Ну, а о твоей маме какое у тебя мнение?

— Мама у меня очень хорошая, — сказал Гога, и Наталья Кузьминична за дверью снова залилась, на этот раз счастливыми слезами. — Она только иногда бывает гав… — Он вздрогнул и замолк. — Нет, она у меня вообще и всегда очень хорошая.

— Ну, а о вашей классной стенгазете у тебя тоже имеется мнение? — спросил, на этот раз только для очистки совести, старый доктор. Он уже окончательно удостоверился, в чём сущность редкой болезни его молодого пациента. — Протаскивали там тебя иногда?

На этот раз Гога пролаял битых две минуты. Хоттабычу под кроватью даже надоело слушать. А Александр Алексеевич наслаждался этим лаем, словно это не лаял Гога Пилюкин, прозванный за свой мерзкий характер Пилюлей, а какой-то отличный певец пел лучшую из арий своего репертуара.

Дав Гоге отлаяться досыта, Александр Алексеевич довольно потёр руками.

— По существу всё ясно. Но не будем торопиться, учиним ещё одну проверочку. Вот тебе моя вечная ручка, вот тебе бумага и напиши мне вот такую фразу: «Сплетники и ябеды — родимые пятна капитализма». Написал?.. Отлично! Дай-ка посмотрю, как там у тебя получилось… Ну что ж, написано красиво и без единой ошибки. Теперь давай напишем другую фразу… Кстати, как зовут вашу классную руководительницу? Варвара Степановна? Значит, так, пиши: «Варвара Степановна! Ваня Петров и Петя Иванов нарочно учат меня ругаться. Как сознательный советский учащийся прошу принять против них меры».

Гогино лицо приняло кислое-прекислое выражение. У него что-то не ладилось. Он писал и зачёркивал, писал и зачёркивал, покуда Александр Алексеевич не отобрал у него исчёрканный листок бумаги. Вот что он прочёл, посмеиваясь, но нисколько, по-видимому, не удивившись:

«Варвара Степановна! Ваня Петров и Петя Иванов гав-гав-гав. Как сознательный советский учащийся прошу гав-гав-гав-гав»!

Каждое из этих «гав-гав-гав» было зачёркнуто, но каждый раз над зачёркнутым лаем у страдальца Гоги снова получалось всё то же злосчастное «гав-гав-гав».

— Комиссии всё ясно, — сказал очень довольный доктор, тщательно сложил обе бумажки и спрятал их в бумажник. — Наталья Кузьминична, попрошу вас в комнату!

Вошла Наталья Кузьминична, вытирая отсыревшим носовым платком покрасневшие глаза.

— Надо вам доложить, — сказал Александр Алексеевич, пригласив её присесть, — что я последнюю ночь, по существу, не спал, просматривал медицинскую литературу, размышлял. В специальной литературе я ничего похожего на случай с вашим сыном не нашёл…

Бедная Наталья Кузьминична встревоженно ахнула.

— Не огорчайтесь раньше времени, дорогая Наталья Кузьминична, — остановил её старый доктор, — дело ещё не так страшно. Читал я, читал… думал, думал и потом, конечно, не мог уснуть. Тоже ничего особенного — дело стариковское. Чтобы отвлечься от своих мыслей, я взял томик арабских сказок «Тысяча и одна ночь» и прочитал там, между прочим, о том, как один волшебник, точнее говоря — джинн, превратил одного неугодного ему человека в собаку. И тогда я подумал, что если бы существовали на свете джинны (Хоттабыч под кроватью обиделся) и если бы один из них захотел наказать человека, ну мальчика, предположим, за то, что он сплетничает, ябедничает, плохо отзывается о своих близких, то он мог бы заклясть его таким заклятием, чтобы тот лаял каждый раз, когда захочет сказать гадость. Только что мы с вашим сыном по душам потолковали, и оказалось, что он, ни разу не пролаяв, прочитал стихи Пушкина, почти ни разу не тявкнул, говоря о вас, Наталья Кузьминична, и почти всё время лаял, говоря о своих товарищах и о классной стенгазете, в которой, видимо, иногда прохаживались на его счёт… Вы понимаете мою мысль? Я, кажется, ясно выразился?

— Вы полагаете, — задумчиво протянула Гогина мать, — что…