Старики и бледный Блупер

— Вам, гнидам, будет тут не до веселья. От построений вы тащиться не будете, и самому себе елду мять — удовольствие так себе, да и говорить «сэр» типам, которые вам не по душе — тоже радости мало. Короче, девчонки — это жопа. Я буду говорить, вы — делать. Десять процентов до конца не дотянут. Десять процентов гнид или сбегут отсюда, или попробуют распрощаться с жизнью своей, или хребты переломают на полосе уверенности[10], или просто спятят на хер. Именно так. Мне приказано выдрать с корнем всех чмырей с некомплектом, из-за которого им нельзя служить в моем любимом Корпусе. Вы — будущие хряки[11]. А хрякам халявы не положено. Мои рекруты учатся все преодолевать без халявы. Я мужик крутой, и это вам не понравится. Но чем круче будете меня ненавидеть, тем большему научитесь. Верно говорю, быдло?

Пара-тройка из нас бормочут:

— Да. Ага. Так точно, сэр.

— Не слышу, девчонки.

— Так точно, сэр.

— Все равно не слышу вас, девчонки. Громко отвечать, как мужикам положено.

— Так точно, сэр!

— Задолбали! Упор лежа — принять.

Валимся на горячую палубу плаца.

— Мотивации не вижу. Слышите, гниды? Слушать всем. Мотивацию я вам обеспечу. Esprit de corps у вас нету. Будет вам esprit de corps[12]. Традиций тоже не знаете. Традиции я вам преподам. И покажу, как жить, дабы быть их достойными.

Сержант Герхайм расхаживает по плацу, прямой как штык, руки в боки.

— Встать! Встать!

Обливаясь потом, поднимаемся. Колени содраны, в ладони впились песчинки.

Сержант Герхайм говорит трем младшим инструкторам: «Что за жалкий сброд!» Затем поворачивается к нам:

— Гондоны тупорылые! Резкости не вижу. Упали все!

Раз.

Два.

Раз.

Два.

— Резче!

Раз.

Сержант Герхайм переступает через корчащиеся тела, плющит ногами пальцы, пинает по ребрам носком ботинка.

— Господи Исусе! Ты, гнида, сопишь и кряхтишь, прям как мамаша твоя, когда твой старикан ей в первый раз засадил.

Больно.

— Встать! Встать!

Два. Все мышцы уже болят.

Леонард Пратт остается лежать плашмя на горячем бетоне.

Сержант Герхайм танцующей походкой подходит к нему, глядит сверху вниз, сдвигает походный головной убор «Медвежонок Смоуки»[13] на плешивый затылок.

— Давай, гондон, выполняй!

Леонард поднимается на одно колено, в сомнении медлит, затем встает, тяжело втягивая и выпуская воздух. Ухмыляется.

Сержант Герхайм бьет Леонарда в кадык — изо всей силы. Здоровенный кулак сержанта с силой опускается на грудь Леонарда. Потом бьет в живот. Леонард скрючивается от боли. «Пятки вместе! Как стоишь? Смирно!» Сержант Герхайм шлепает Леонарда по лицу тыльной стороной ладони.

Кровь.

Леонард ухмыляется, сводит вместе каблуки. Губы его разбиты, сплошь розовые и фиолетовые, рот окровавлен, но Леонард лишь пожимает плечами и продолжает ухмыляться, будто комендор-сержант Герхайм только что вручил ему подарок в день рожденья.

* * *

Все первые четыре недели обучения Леонард не перестает лыбиться, хоть и достается ему — мало не покажется. Избиения, как нам становится ясно — обычный пункт распорядка дня на Пэррис-Айленде. И это не та чепуха типа «я с ними крут, ибо люблю их», которую показывают всяким гражданским в голливудской киношке Джека Уэбба «Инструктор»[14] и в «Песках Иводзимы» с Мистером Джоном Уэйном. Комендор-сержант Герхайм c тремя младшими инструкторами безжалостно отвешивают нам по лицу, в грудь, в живот и по спине. Кулаками. Или ботинками — тогда они пинают нас по заднице, по почкам, по ребрам, по любой части тела, где черно-фиолетовые синяки не будут на виду.

Тем не менее, хоть Леонарда и лупят до усрачки по тщательно выверенному распорядку, все равно не выходит выучить его так, как других рекрутов во взводе 30–92. Помню, в школе нас учили по психологии, что дрессировке поддаются рыбы, тараканы и даже простейшие одноклеточные организмы. На Леонарда это не распространяется.

Леонард старается изо всех сил, усерднее нас всех.

И ничего не выходит как надо.

Весь день Леонард лажается и лажается, но никогда не жалуется.

А ночью, когда все во взводе спят на двухъярусных железных шконках — Леонард начинает плакать. Шепчу ему, чтоб замолчал. Он затихает.

Рекрутам ни на секунду не положено оставаться одним.

* * *

В первый день пятой недели огребаю от сержанта Герхайма по полной программе.

Я стою навытяжку в чертогах Герхайма — каморке в конце отсека отделения.

— Веришь ли ты в Деву Марию?

— Никак нет, сэр!

Вопросик-то с подлянкой. Что ни скажешь — все не так, а откажешься от своих слов — сержант Герхайм еще больше навешает.

Сержант Герхайм резко бьет локтем прямо в солнечное сплетение.

— Вот же гниденыш, — произносит он и ставит точку кулаком. Стою по стойке «смирно», пятки вместе, равнение на середину, глотаю стоны, пытаюсь унять дрожь.

— Ты, гондон, меня от тебя тошнит, язычник хренов. Или ты сейчас же во всеуслышанье заявишь, что исполнен любви к Деве Марии, или я из тебя кишки вытопчу.

Лицо сержанта Герхайма — в дюйме от моего левого уха.

— Равнение на середину! — Брызгает слюной в щеку. — Ты ведь любишь Деву Марию, рядовой Джокер, так ведь? Отвечать!

— Сэр, никак нет, сэр!