Старики и Бледный Блупер

– Во-вторых, палец на крючке – не твой. Вовсе не твой – на спусковом крючке лежит палец человека, который живет под землей в вонючих норах. И человек этот серет осколками и завтракает напалмом. А ты – захватчик на земле его предков. Ты убил его скот и сколько-то родственников. Ты сжег дом, который выстроил своими руками его дед. Ты развлекался тем, что до смерти мучал солдат – его братанов. Ты травил его посевы. "Эйджент орандж" отравил его пищу и воду – и жена его начала рожать уродов. И вот он решается тебя одернуть, ты становишься его мишенью – а сам только что спросил у его сестры-малютки, не прочь ли она потрахаться…"

Глаза Обри лихорадочно мигают. Из пасти течет слюна. Я вдруг осознаю, что Обри обосрался. От него несет этой вонью, запахом страха.

Мать, Бабуля и Сисси плачут.

– Отдай пистолет, чмо ты жалкое и ничтожное.

Обри будто окаменел. Я подхожу и силой вырываю пистолет из его руки.

– И третий пункт: во Вьетнаме оружие не стоит на предохранителе, оно заряжено и готово к бою.

Я снимаю пистолет с предохранителя и взвожу курок.

Обри говорит сквозь слезы, льющиеся у него по щекам: "Откуда ж столько зверства у тебя?"

– Это было еще не зверство, тварь бесхребетная, это всего-то реальная жизнь. Вот что такое зверство.

Я нажимаю на спусковой крючок "Токарева" и – бах! – пускаю пулю в кухонную дверь.

Все вздрагивают от грохота. Женщины вдруг перестают плакать.

Мать говорит, вытирая слезы: "Не могу поверить, что ты так ругаешься. Просто не могу".

– Я только что из пистолета выстрелил, прямо в кухне, а тебя мой лексикон беспокоит?

Смеюсь.

– Ма, такими словами люди разговаривают, когда они не в телевизоре.

Мать говорит: "Приличные люди таких гадких слов не говорят".

Я отвечаю, роняя "Токарев" в "стетсон": "Так в раю не говорят, Ма, но так говорят здесь, на земле".

Мать говорит: "Господи всемилостивый, не могу поверить своим ушам. И не рассказывай мне об этом".

Обри говорит, отвернувшись от меня: "Ты же душегуб, сынок. У тебя руки в крови. Таким, как ты, нигде не место. Ты здесь больше не нужен. Ты не способен жить рядом с достойными людьми".

Я делаю шаг к Обри, но мать становится между нами. "Не смей хоть раз еще коснуться моего мужа!" Отворачивается от меня. "Ну, похоже, на сегодня мне хватило предостаточно. Не могу больше". Будто только что вспомнив, добавляет: "Там банановый пудинг на десерт".

Обри с моей матерью отступают вглубь гостиной. Отойдя на безопасное расстояние, Обри говорит мне: "Заряженные пушки мне в моем доме не нужны. Кого ты хотел удивить? Там, где стоишь – моя земля, и я хочу, чтобы ты с нее убрался". Потом обращается к матери: "Да он дикий как кабан и дурной как перепелка".

Я отвечаю: "Не волнуйся. Я тут не задержусь".

Обри презрительно лыбится. "И куда ж ты поедешь? Хрен кто возьмет на работу чокнутого ветерана из Ви-и-и-тнама. Ты в жопе, пацан, и вытащить тебя некому".

Я говорю: "Слышь, меня на работу зовут – в Стамбул, латунные крыши начищать, если хочешь узнать, и даже если не хочешь, тупица сраная. А теперь убирайся. Оставь меня в покое. Штаны не забудь сменить".

Когда Обри с матерью уходят в укрытие – в свою спальню – я слышу, как мать спрашивает: "А где это – Стамбул этот?" и продолжает: "Клянусь, я молилась за то, чтобы Армия сделала из него мужчину. Я молилась, Обри. Господа о том молила".

Бабуля поднимается из-за стола, подходит и обнимает меня.

Я говорю: "Я скучал по тебе, Бабуля. Как ты, на рыбалку ходишь?"

Бабуля говорит: "Нет, Джеймс, как бедро сломала, так больше из дому особо не выхожу. Никогда не думала, что состарюсь, а посмотри, какая стала". Она похлопывает меня по спине, но рука ее хрупкая и слабая. Бабуля всегда была старой, но до последнего времени на старуху не походила. Вся прыть ее куда-то подевалась. "Я просто старая девка, но чердак у меня еще не протек. Ты славный мальчик, Джеймс. Твой папа всегда от гордости за тебя чуть не лопался".

– Спасибо, Бабуля.

Бабуля шепчет: "Страшно любит пойло всякое лакать. Он от зависти просто разрывается, Бисли этот. Маму не вини".

Бабуля с измотанным видом отправляется спать, лицо ее мягкое, но выразительное, как на старой камее.

Мы с Сисси поедаем банановый пудинг. Сисси ковыряется в жирном желтом пудинге, выбирает и ест ванильные вафли и банановые кружочки, пока не объедается до тошноты.

Я выхожу во двор и рублю дрова, пока не заходит солнце, пока не спускается ночь – ночь, этот громадный черный дракон.

* * *

Нарубив дров, я возвращаюсь в дом, иду в комнату к Сисси и бужу ее. Она идет за мной в мою комнату.

Я залезаю в свою цивильную сумку и вытаскиваю небольшой пакет из коричневой бумаги. Прижав палец к губам – т-с-с-с! – я вручаю Сисси бумажный пакет.

Сисси вскрывает пакет и заглядывает вовнутрь. От изумления у нее открывается рот. Она залезает рукой в пакет и вытаскивает несколько новехоньких, хрустящих бумажек по сто долларов.

– Джеймс, да там целый миллион!

– Не совсем. Три тысячи. Накопилось, пока я был в плену. Забирай.

– А тебе что, не надо?

– Я оставил себе пару тысяч. Больше мне и не надо.