Старина четвероног

Через месяц кое-кого из нас сочли чересчур юными для сражений и вернули домой. Я продолжил свое учение в Стелленбосе, но мне хотелось непременно участвовать в войне, и, сдав в конце 1915 года очередные экзамены, я приготовился ехать в Англию, чтобы поступить в Королевские воздушные силы. Однако генерал Смэтс, на которого я смотрел тогда чуть ли не как на бога, призвал всех идти на завоевание Германской Восточной Африки. В итоге я, вместо того чтобы учиться бороздить воздушный океан, остался на земле в качестве обычного пехотинца. Тысячи полуобученных людей всех возрастов погрузили в Дурбане на транспортное судно, где нас кормили хлебом и консервированным кроличьим мясом и поили чаем. Большинство моих товарищей засели играть в карты, я же занялся подсчетом соотношения шлюпок и пассажиров и был слегка удручен получившимся коэффициентом. Впрочем, мы благополучно дошли до Момбасы, выгрузились на берег и включились в плохо руководимую кампанию.

После разного рода злоключений, в том числе малярии, дизентерии и острого ревматического воспаления суставов, я провел несколько месяцев в военных госпиталях, сначала в Кении, где чуть не отправился на тот свет, потом в ЮАС, в Винбергском госпитале, куда меня доставили в беспомощном состоянии. Наконец я, почти инвалид, возобновил учение в Стелленбосе. Мучимый лихорадкой, чаще больной, чем здоровый, я продолжал учиться до конца 1918 года, когда последовала новая резкая перемена: из африкандерского Стелленбоса я попал в Кембридж, в Англию, где стал вести научную работу в области химии. Университетская жизнь здесь сильно отличалась от той, к какой я привык. Порой студенты затевали бурные потасовки; урон, наносимый при этом общественному и университетскому имуществу, подчас достигал нескольких тысяч фунтов. Университет покрывал ущерб, взимая равные доли со всех студентов, даже с тех, кто был ни в чем не повинен.

' Я основательно познакомился с родиной моих родителей и ее жителями, а в каникулы любил путешествовать и немало побродил по Европе; я научился говорить по-немецки, объясняться по-итальянски, узнал много нового. Несмотря на мою английскую кровь и мое воспитание, я с огорчением слушал критику по адресу Южной Африки. Я впервые почувствовал себя южноафриканцем, и встречавшиеся в Англии люди из ЮАС были для меня уже не англичане или африкандеры, а соотечественники. Привычная с детства пропасть между британцами и бурами закрылась.

Вернувшись в 1923 году в Южную Африку, я поступил на работу в колледж университета имени Родса. Здесь я преподавал химию, которую любил по-прежнему, и, урывая время для исследований, опубликовал несколько работ.

Мой отец был заядлый рыболов. Помню, как в детстве, вооружившись забракованными снастями, я поймал в Книсне свою первую рыбку. Вид чудесного сверкающего создания, которое я извлек из неведомого подводного мира, подействовал на меня потрясающе — сильнее, чем что-либо позднее в моей жизни. С тех пор рыбная ловля стала моей страстью, манией, но она приносила мне не только радости. В Южной Африке в дни моей молодости удить рыбу на море считалось недостойным университетского преподавателя (странно 'вспоминать об этом сейчас, когда даже крупные ученые гордятся своими уловами). Я быстро узнал все основные виды рыб, но чем старше я становился, тем больше мне хотелось знать. Определить необычные виды — а их было немало — оказывалось очень трудно. Некому было мне помочь, а книги, которые я мог достать, были слишком сложны для меня. В терминологии определителя мог разобраться только знаток, которому определитель уже не нужен.

Я бился в одиночку, снова и снова забредал в тупик, но, в конце концов, разработал цифровую систему для определения рыб. На это ушло все мое свободное время на протяжении целого года с лишком, пришлось переписать более миллиона цифр, зато система оказалась эффективной. Она позволяла мне в несколько минут определять совершенно незнакомых рыб, опознавать их даже по фрагментам. Это был огромный шаг вперед, и он дал мне оружие, которым обычно овладевают после более длительных занятий.