Старина стародавняя

Михаил Алексеевич Воронов Старина стародавняя

(Рассказ)[1]

Летом нынешнего года возвращался я из села Ивановского в Петербург (Ивановское лежит вверх по Неве, верстах в тридцати от Петербурга). Нужно заметить, что пароходы на пути из Шлиссельбурга заходят в Ивановское между тремя и четырьмя пополудни, а так как я пришел на пристань далеко раньше трех часов, то мне, стало быть, приходилось ждать, пожалуй, целый час. Я сел на скамейку и погрузился в созерцание водной стихии. И действительно, если говорить правду, так стихия эта достаточно живописна вблизи Ивановского, потому что выше его Нева суживается и течет как бы сдавленная крутыми высокими берегами, вырвавшись из которых широко и вольно, даже с некоторым шумом несется она мимо села, раскинувшегося направо, и какой-то чухонской деревушки, чуть виднеющейся вдали, налево.

День был хоть куда! Солнце, правда, палило по-летнему, но жар в значительной степени умерялся близостью воды, да еще в таких громадных размерах. Несколько рыбачьих лодок мерно качались на середине реки, на быстрине, поочередно ныряя то кормой, то носом; десяток-полтора резвых стрижей с писком пронеслись за грузной, неповоротливой вороной, уносившей в когтях какую-то жалкую добычу; мартышка кружила у берега, зорко сторожа какого-нибудь оплошавшего пескаря или какую-нибудь несчастную плотву…

— Эй! ежова голова! — раздался вдруг около меня чей-то дребезжащий голос, старавшийся вскрикнуть во всю мочь.

Я оглянулся и увидел старика, грозившего кулаком одному из рыбаков, стоявших на якоре на середине реки, старика до того ветхого, что энергические взмахи собственной руки едва не валили его с ног.

— В город еду, ежова голова! — козлом задребезжал старик, широко раскрывая свой пустой рот, в котором зубов я не заметил ни одного.

— Ладно! — был ответ с реки.

Старик успокоился и с трудом опустился на скамейку возле меня. Я принялся его осматривать.

Бедняк был страшно худ. Глубокие морщины по всем направлениям перерезывали его дряблое лицо, сплошь покрытое мелким седым мохом; желтые кудреватые мочки волос беспорядочно выбивались и ползли на глаза из-под старого разорванного, когда-то военного, картуза, обратившегося теперь во что-то совершенно неописуемое, солдатская шинель, вытертая и в заплатах, еле держалась на плечах старика, непосильных даже и для этой ноши.

— Сколько вам лет, дедушка? — как-то невольно спросил я старика.

Старый служака при таком вопросе быстро вскочил с места, так что от излишнего усердия чуть не полетел за борт пристани, в воду: ноги, как оказалось, плохо служили ему.

— Запнулся, запнулся, — бодрясь, пробормотал он. — А то я крепок на ногах, ваше благородие, — обратился старик ко мне.

— Сколько вам лет? — переспросил я.

— А как вы думаете, ваше благородие? — уставился на меня старик.

— Лет пятьдесят, — сказал я шутя.

— Вот то-то же и есть, — радостно осклабился старина… — А ведь и другие как вы же говорят, ваше благородие. А почему? А потому, что я есть военный человек, — с гордостью заключил он.

Тут старик наш приосанился и принял ту чертовскую позу, в какой живописцы старых времен изображали наших, да и всяких заморских генералов, то есть с головой, свернутой, свихнутой набок, на плечо, и с выпученными, точно у бешеного быка, глазами.

— Вот я какой! — застучал себе в грудь старичина.

— Да вы садитесь.

— Не на то солдат создан, чтобы ему сидеть, ваше благородие. — храбрился воин.

— Ну, да что уж тут рассуждать, садитесь-ка.

Старик послушался.

— Так сколько же вам лет? — добивался я своего.

— А восемьдесят два… Вот каков я есмь мал-несмышленочек, ваше благородие! Восемьдесят два, восемьдесят два, отец мой… Но только опять же скажу, ваше благородие, в гробу, ежели я, примерно, буду лежать, так и тогда всякий скажет: «Эх, скажет, какой бравый солдатище-то помер, успокой господи и его душу».

Я невольно усмехнулся, глядя на этого бравого солдатища.

— Истинно говорю, ваше благородие. Да, при двух императорах служил, при третьем живу, тут годов, надо быть, немало… Тут годов — и-и-и, сколько!

— Ну, а как, дедушка, прежде-то лучше было или хуже нынешнего?

— Лучше, ваше благородие, — нимало не медля, отрезал солдат.

— Чем же лучше?

— А тем лучше, ваше благородие, что прежде было строже: ноне все распущено… воля! Ноне что такое солдат? Что солдат, что мужик — все единственно…

— Ну, а прежде-то?

— А прежде-то солдат в струне ходил — да!

Старик помолчал минуту и забормотал снова.

— Уж при двух императорах служимши, кажется, всего можно было навидеться: не так ли?

— Так, — согласился я.

— А коли так, так расскажу я тебе, ваше благородие, как мы в драгунах служили, — вот ты тогда и раскумякаешь, какова она есть настоящая служба, всамделишная, и какова теперешняя… куцая-то ихняя, прости господи!

Почему старик нынешнюю военную службу величал «куцею», так и осталось для меня загадкой.

— Вы Линдрейха не знавали, ваше благородие? — спросил меня дед.

— Какого?

— Штаб-ротмистра Линдрейха, Карла Карлыча?

— Не знаю, не знаю, да и не знал никогда.