Старинное древо

Задавая этот вопрос, он внутренне сжался, ожидая услышать не вызывающее его уважения имя: ведь придётся признаться в невежестве – по-иному новое поколение и не воспринимает упорное нежелание старших знакомиться с современной белибердой. Ответ его удивил и порадовал:

– Бориса Васильева. «Глухомань» называется.

Этого автора он любил. И как писателя и как человека. Вышедший сравнительно недавно роман ему тоже нравился, хотя веяло от него полной безысходностью. Не мудрено, что угодливая и продажная критика его просто замолчала, словно не выплёскивал именитый мастер свою боль на книжные страницы. О всяких постмодернистских поделках трубят день и ночь, а серьёзного произведения не замечают. Ничего не поделаешь, вырвавшийся из бутылки джинн дилетантизма властвует теперь везде!

– И как тебе книга?

Вопрос он задавал провокационный: произнесёт она или нет слово «нормально», звучащее из уст современного человека в девяноста девяти случаях из ста?

– Здорово. Всё очень жизненно. И герой смелый. Настоящий мужчина. Надо же! Девица явно не безнадёжна.

– А что ещё ты читала у Васильева?

– «А зори здесь тихие». Это мы в школе проходили. «Завтра была война». Мне очень понравилось. Решила теперь посмотреть, как он о наших днях напишет.

– Что ж, молодец, что такой серьёзной литературой интересуешься, – похвалил её Александр и отправился умываться.

Понятно теперь, почему у неё правильная взрослая речь. Всё-таки как много зависит от книг! Все мы слышим на улице сплошной мат и неандертальское мычание косноязычной толпы, но продолжаем изъясняться на языке Пушкина и Бунина. Видно, потому, что много читаем. Телевидение теперь культуры речи не прививает, скорее, наоборот. Там уже значение слов стали путать. Недавно назвали неприкасаемым одного важного сановника. Совсем одурели: неприкасаемые – это самая низшая каста. А рекламу послушать – вообще волосы на голове дыбом встанут. Одна передача достойная была – беседы с Солженицыным – и ту с эфира сняли. Да, дали тогда маху с отменой цензуры! Отменять надо, но только политическую. Лингвистическую нужно обязательно оставлять. Ради сохранения культуры. Даже понятие в русском языке есть такое – нецензурное слово. Теперь получается – все цензурные. А манеры, интонации… Кого копирует сегодняшняя молодёжь? Конечно же, героев телеэкрана. А там – плебс густопсовый над русским языком издевается. Стремились к торжеству свободы – получили торжество Эллочки-людоедки. Попробуй сыграй её сейчас, чтобы авторский гротеск подчеркнуть, – на современном языковом фоне и не получится!

Когда Александр, выстояв очередь и неторопливо совершив все привычные процедуры, возвратился в купе, Виктория по-прежнему читала. Горел верхний свет. Он улёгся головой к двери (в поездах его вечно продувало из окна) и открыл книгу. Первый же вонзившийся в глаза абзац заставил внутренне содрогнуться:

«Он смотрел на её талию, на то самое узкое место, от которого фалдами ниспадала юбка. И он вспомнил её всю, нагую, и как его руки эту талию обнимали. И сейчас же в мгновенном озарении увидал её в образе стеклянных песочных часов, заключавших в себе время, словно струйку песка или каменной пыли, мельчайших частиц бытия, всего бывшего и будущего. В ней теперь поселилось всё его время: в этом тонком округлом русле, нежно-яростно стесняясь вместе – его прошлое и грядущее!.. Ему вспомнился странный языковой факт: “талия”по-итальянски будет “vita”, также как “жизнь”…»

– Скажи, Виктория, а как тебя дома зовут, каким уменьшительным именем? – решил вдруг спросить Александр.

– Кто как: мама – Викой, папа – Витей, а бабушка – Витой.

– Последнее мне нравится больше, – с радостным возбуждением заключил он. – Я тоже буду обращаться к тебе так.

– Хорошо, – сказала девушка, зевнула и захлопнула книгу. – Я кончила, а вы можете продолжать.

До конца очередной главы оставалась ровно страница. Начинать новую не имело смысла. Не хотелось светом верхней лампы мешать ребёнку переселяться в царство Морфея. Да и было над чем поразмышлять в темноте.

Ведь через несколько часов – а во сне они составят одно мгновенье – он впервые окажется в местах, где должен был родиться, расти и, может быть, жить до сих пор, если бы не вмешался смерч истории, разметавший людей по земле в хаотическом порядке. Видно, хаос этот длится и поныне, раз только теперь едет он на родину предков, такую близкую и такую далёкую.