Старица Прошкина

Анна Ивановна Прошкина. Атаман-баба. Бой-баба. И вот что осталось от нее. Ну как я мог узнать в этой старухе ту громогласную воительницу? Хоть и рассказывала мне тетка о ней, просила сходить, поглядеть… «Живет она теперь, как отец Серафим-пещерник. Ей-богу, правда! Сходи, подивись…»

И мне по рассказам казалось, что живет она где-то в лесу у черта на куличках. Ан вот она где, у старого большака. В трех верстах от правления колхоза, от большого села Желудевки.

Я вошел к ней в палисадник и сказал:

– Здравствуйте, Анна Ивановна! У меня к вам дело, – я назвался и сказал, что пришел от тетки.

Она резко вскинула голову, обернулась от дуплянки, опять пристальным немигающим взглядом посмотрела на меня:

– А вы ее откуда знаете?

– Я племянник ее.

– Племянник! Ах ты боже мой! – она всплеснула руками. – Что ж ты сразу-то не сказал? А ведь я думала, что ты из правления. Сено описывать пришел.

– Ну, что вы! Хочу торговаться с вами. Тетка задаток просила оставить, – соврал я.

– Ах ты боже ж мой! – хлопнула она опять себя по ляжкам. – Скажи ты, не забывает про меня моя красавица. Как она, жива-здорова?

– Ничего, слава богу.

– Да что ж это мы здесь стоим? Пошли в избу. Я медком тебя угощу. Да чайку поставлю. – Она заковыляла к веранде. – Правда, самовара-то нет у меня. Я в чугунке скипячу чаек да малинкой заварю. Уж не побрезгуй, касатик.

Проходя мимо ветел с конским черепом, я спросил:

– А эта штука зачем?

Она лукаво улыбнулась, выпячивая нижнюю губу:

– Старая примета – конская голова пчелу держит.

– А вы верите?

– Хочешь веришь, хочешь нет. Про бога не скажу – грешница. Но что-то нами повелевает.

В избе было сумрачно от низкого потолка, настланного из жердей. Стены хоть и были оштукатурены и побелены когда-то, но почернели от дыма. Пол, собранный из старых кадушечных досок, горбился волнами. Вся мебель в избе – и стол, и скамья, и кровать, и стул – были сбиты из березовых палок. Белая береста придавала им нарядность, даже своеобразную красоту.

– Кто это вам мастерил мебель? – спросил я.

– Все, что здесь сделано, от нижнего венца и кончая этой печью – все моими руками.

– Неужто никто вам не помог?

– Никто.

– И стропила сами ставили?

– Сама. На земле все разметила, вырубила. Потом сама и ставила.

– И сруб?

– И сруб рубила сама.

– И крышу одна крыла?

– Все одна. Сперва набросаю, потом залезу, утопчу… – Она вдруг растерла пальцами слезы по щекам. – Эх, господи боже мой! Я и в землянке нажилась, и по миру ходила, и в тюрьме насиделась…

Она отвернулась, отрывисто, глубоко всхлипывая, сняла с печки сухое полено и начала отщепывать лучины.

Огонь развела на шестке, чугунок с водой поставила на таган.

– Вот мой и самовар! А ты садись хоть в креслице, хоть на скамью.

– Спасибо! Я все дивлюсь, как это вы печь смогли сложить из битого кирпича.

– На иле. Ил у меня крепкий, как цемент. И не трескается от огня. Из пруда брала.

– Перевязки надо сделать, под выложить, небо – и все из половняка? – удивлялся я, разглядывая печь.

– Эх, родимый. Я этих печей-то в жизни сложила – не перечтешь, как волос на голове. Через эти печи вся моя жизнь скособочилась.

– Из-за печей?

– Да. С детства я обучилась этому ремеслу. А потом в селе лучшим печником была, по дворам ходила. Меня все знали. Вот и выдвинули. В ладоши нахлопали.

Она стояла у шестка, освещенная переменчивым пламенем, смотрела куда-то под ноги; высоко вздернутые, как наклеенные, седые брови придавали ей выражение мучительного недоумения.

– Сорвало меня, как скворечню с дерева, и наземь бросило. Так пустым ящиком и Осталась.

– Как же это произошло?

– Э-э, всего не расскажешь.

– Вы хоть пенсию получаете?

– Нет.

– Почему?

– Говорят, не за что.

– Кто говорит?

– Тарарышкин, председатель рика. Стажу, мол, рабочего не хватает.

– А колхоз?

– Колхоз у нас слабый. На трудодни нечего платить, не то что пенсии.

– Пусть платят как беспризорной!

– Тарарышкин говорит – на беспризорных у нас лимит. Жди, говорит, очереди.

– Что же вам предлагают?

– Иди в богадельню! А не хочешь – жди, когда государство установит пенсию колхозникам.

– Почему же в дом инвалидов не идете?

– Там от безделья да от тоски помрешь. А тут сама себе хозяйка.

Логика была, что называется, каменной – не сдвинешь. И я отступил.

– Кем же вы числитесь: рабочей, служащей, колхозницей?

– А никем.

– Документы хоть какие-нибудь сохранились?

– Да какие документы! От партии отказ получила. Трудовых книжек тогда еще не было. Вон, справка лежит, что в тюрьме отсидела. – Она выдвинула из стола грубо сколоченный ящик, достала маленький тряпичный сверток, подала мне. – Вот.