Старое предание. Роман из жизни IX века

Мало было таких работ в поле или дома, за которыми, по тогдашнему обычаю славян, не пели бы песни. Песня была спутницей всякой работы, особенно женской. Как птицы, заливались девушки и пели всю юность… песням учились вместе с речью. Пели песни Гониле[27], выгоняя на пастбище скотину, с песнями пасли её и возвращались с поля, пели за прялкой и за жерновами, у матушки-дежи и у ткацкого станка, с горя и на радостях, со слезами и рыданиями, на свадьбе и на похоронах. Были песни старинные, которым дочери учились у матерей, чтобы передать их своим детям, песни, освящённые веками, из которых, по пословице, не выкинешь слова, но были и иные: они изливались прямо из сердца, а тот, ктопел их первый, не знал и сам, откуда они пришли и как сложились.

Подхватив их, к ним что-то добавлял второй, изменял третий, и так они рождались от многих неизвестных отцов и жили на радость всем.

Когда посиневший от холода Герда вошёл в избу и услышал песни, которые когда-то тихонько напевала его мать, тоскуя на чужбине, сердце его дрогнуло, в груди захолонуло, и из глаз брызнули слезы. Он позабыл, что должен скрывать свою речь, что ему велели быть немым я глухим, и с губ его невольно сорвалось:

— Матушка моя!

На пороге стояла Дива, она смотрела, слушала и пела, но только до неё одной донёсся возглас мальчика, который сразу покраснел, испуганно оглянулся и забился в тёмный уголок. Дива подошла к нему, положила руку ему на плечо и почувствовала, что он весь дрожит.

— Не бойся, — сказала она, — я тебя не выдам. — Она отошла, зачерпнула в ковшик пива, подогрела на огне и, ухватив его краешком фартука, поднесла Герде; мальчик с жадностью выпил, подняв на неё заплаканные глаза.

Этот детский взор, смягчённый воспоминанием о матери, растрогал девушку. Она взяла мальчика за руку и увела в сени, где было тише. Герда схватил её руку, как когда-то материнскую, и поцеловал. На руке блеснула слезинка.

— Мне запретили говорить, — шепнул он. — Отец убьёт меня, если узнает. Ах, не выдавайте меня! Я не немой, мать моя говорила на вашем языке и была вашей крови.

Дива погладила его мокрые волосы.

— Говори, не бойся, — сказала она тихо, — что ты видел в городище?

— О! Страшное, такое страшное, что волосы встают дыбом и дрожь пробегает по телу. О! Я видел кровь… лужи крови, всю ночь я слышал стоны и хохот, словно крик филина.

Он умолк, боязливо озираясь.

— Говори, мальчик, говори, как если б тебе родимая велела.

Мягкий её голос проник в его сердце.

— Нам нужно твоё слово, — прибавила она, гладя мальчика по лицу.

Она низко склонилась к нему, и Герда, обливаясь слезами, стал ей рассказывать на ухо о том, что вчера делалось в городище: как разгорелся кровавый пир и во дворе бесновались пьяные кметы, как их обнажённые трупы бросали в озеро и как смеялся князь и каркали вороны, а собаки выли — от радости или от страха. Он рассказал, как потом несытые княжеские псы сбежались лакать ещё тёплую кровь в лужах, как наутро причитали и плакали женщины, как уносили они трупы и грозили князю.

Он рассказывал, а Дива бледнела, вся её осанка преобразилась, девическая мягкость сменилась рыцарским бесстрашием, глаза из-под ресниц метали пламя, а белые руки сжимались, как будто она держала в них меч. Она высоко вскинула голову, и на бледном лице её загорелся румянец.

Когда Герда кончил рассказ, вошли Хенго и Виш; мальчик, испугавшись, что раскроется его болтовня, едва успел проскользнуть вдоль плетёной стены конюшни и тут забился в угол, съёжившись под лоскутом сукна. Дива стояла, как прикованная, и долго не двигалась с места. Виш, мимоходом взглянув на неё, прочёл на её лице, что в душу ей запала какая-то искра, от которой она воспламенилась. Движением ресниц она показала отцу, чтобы он проходил и ни о чём не спрашивал.

Едва Хенго переступил порог, как в горнице смолкли женские голоса, и только смех пролетел, как ветер по листьям; сразу стали слышны скрежет жерновов, потрескивание огня, бульканье кипящей воды и стук дождевых капель, стекавших с крыши на завалинку.

Гостя встретили радушно. Немец, мрачно насупясь, сел за стол, губы его не разжимались, а лоб, казалось, придавил камень, не давая открыть глаза и ясно взглянуть. Тщетно заговаривал с ним Виш, тщетно старая Яга, подавая кушанья, расспрашивала о Самборе — он ничего не знал. После бури небо прояснилось. Чёрная грозовая туча ещё стояла вдалеке над лесом и по тёмной её одежде змеями проносились молнии, а над избой уже сияло лазурное небо и светило солнце. Птицы отряхивали намокшие крылышки и, щебеча, летали вокруг дома. Ласточки уже носили комочки ила для гнёзд, а воробьи яростно ссорились из-за найденных зёрен. Аист собирался в путь и, стоя на длинных ногах в своём гнезде, хлопал крыльями и, задрав кверху клюв, курлыкал.

Почти не притронувшись к еде, немец поднялся и стал прощаться с хозяином, словно ему не терпелось ехать. Он забрал свои тюки, навьючил на лошадей, сел сам и вскоре вместе с сыном скрылся из виду, свернув в лес.