Старое русло

Дул холодный ветер. Возле кухни — медный отсвет пламени, высоко взлетают и кружатся крупные искры: там слышится говор, иногда раскатывается смех. Алибек посмотрел в сторону профессорской палатки — темно, никакого движения. Он застегнул фуфайку и тихо побрел по руслу, минуя палатки, кухню, автомашины.

Что это за автомашина с высокой будкой вместо кузова? Такой не было в экспедиции. Ближе к берегу стояла небольшая палатка, раньше ее тоже не было. Неподалеку горел костер, вокруг него сидели четверо — широкоплечий пожилой мужчина в грубом плаще поверх фуфайки, женщина лет сорока, тоже тепло одетая, в пуховом платке, шофер — на нем зеленоватый в масляных пятнах бушлат, помятая шапка набок; четвертый… четвертый был Купавин.

«Вот почему землекопы говорили о Купавине! — догадался Алибек, — он снова приехал…»

У костра, видать, только что закончили чаепитие. Женщина и шофер убирали посуду. Мужчина в плаще и Купавин закуривали.

Мужчина в плаще, очевидно, был начальник облводхоза, он приехал довести до конца то, что так и не доделал Купавин, обследовавший сухое русло.

Алибеку не хотелось встречаться с Купавиным. Тот, конечно, знает уже все… «А-а, — скажет, — здравствуй, друг по несчастью!..»

А что ответишь?

Алибек шагнул в сторону от костра и опустился на песчаный холмик.

В пустыне было тихо и очень темно. Одиноким глазом светилось красное пятно костра. Иногда обгоревшие, обуглившиеся палки саксаула распадались, обваливались, вспыхивало легкое пламя, но скоро оно исчезало, и опять костер краснел воспаленным глазом.

Вспомнился Жакуп. Старик не хвастал и не преувеличивал свои заслуги, когда говорил, что помогал армии громить фашистов. Да, он не убил ни одного пса-гитлеровца, так же как не убил ни одного басмача — только водил по их следам отряд Стольникова. А сколько за свою жизнь вырастил Жакуп овец! И не сосчитать. Во время войны с фашистскими захватчиками он знал одно — больше вырастить овец. В чем воюет солдат? В шинели. А шинель сделана из шерсти. Зимой, когда очень холодно, солдату нужен полушубок, а он делается из овечьей шкуры, также и меховые жилеты. Солдату нужно и мясо. А овца — ведь это очень хорошее мясо. Тысячи и тысячи овец вырастил в степи за время войны Жакуп, его наградили медалью «За доблестный труд».

«Она бронзовая, — сказал старик, — но для меня она дороже всякого золота. Слышишь, Алибек! За что тебе сказал слово благодарности сам Бикентиш и в газете написал? То-то… А ты что надумал?».

Мигнул еще раз красный свет костра и потух совсем.

Алибек поднялся с песчаного холмика и пошел по руслу обратно.

Прощай, Алибек!

Отец разбудил Лину до восхода солнца. В палатке было сумрачно и холодно. Пробивался запах дыма, вероятно, от кухни. Доносился шум мотора автомашины, шофер со скрежетом передвигал рычаги — он выводил машину с места стоянки, чтобы потом без задержки двинуться в путь.

«Через полчаса меня здесь не будет, — думала Лина. — Грустными будут воспоминания о жизни в пустыне. Можно ли было предполагать, что все это со мной случится? Рассказали бы подруги о ком-нибудь, — посмеялась бы только… А ведь ничуть не смешно. Горько, грустно… Да, все течет, все изменяется… Я уже не та, что приехала сюда. А что ожидает меня впереди? Счастье? Не знаю, не верится. Знаю, что многое меняется, но одно во мне не изменится: я никогда не солгу себе и никогда не поступлю иначе».

Это твердое решение приободрило ее. Она встала, оделась, наскоро умылась, выпила из термоса приготовленный с вечера чай, взяла чемодан и пошла к машине.

Синеватое небо было чистым. На севере огромным пером белело узкое длинное облако. Песок был недвижим и холоден. В лагере стояла тишина, прерываемая изредка равномерным шумом мотора и сдержанными голосами — возле машины стояли отец и Григорий Петрович: они наперебой что-то советовали и наказывали шоферу.

«Он не выйдет, не посмеет выйти, — подумала Лина, убедившись, что Алибека нигде не видно. — Он понял, что я не шутила, когда убежала от него, и это к лучшему. Но почему нет покоя сердцу? Как все это получилось не похоже на то, о чем мечталось! Неужели не бывает чистого, до конца верного чувства? Как обидно и тяжело! Ведь я не обманывала себя, когда говорила, что люблю, и вот осталась в груди только горечь и обида».

Она подошла к машине и не стала долго задерживаться с прощальными разговорами. Отец велел передать матери, что он скоро приедет. Григорий Петрович просил позвонить на квартиру, что-то передать жене. Она кивала головой, рассеянно улыбалась и думала:

«Я ничего не понимаю, я все забуду!»

Она села в кабину, и машина тронулась. На берегу стояли два верблюда, они подняли головы и смотрели на машину. Лина узнала этих верблюдов: на одном из них ехала она, на другом Алибек. «Цветок пустыни!»— вспомнилось ей, и на сердце стало еще горше.