Старое вино «Легенды Архары»

Достигли!

Полуголые девчонки спешно запахивались в простыни, напяливали халатики, ужимались стыдливо. Кого крестный ход застал в воде, те сидели по горло в реке, как лягушки, хлопали глазами в испуге. Вёсла в лодке замерли, несло лодку на мель – не замечали.

А из деревни навстречу бежала баба с полным пакетом огурцов.

– В прошлом годе прозевала я вас, дура! Корову доила. А нынче Бог дал встретиться! Милые вы мои, покушайте за ради Христа!

Тут через висячий тросовый мосток путь лежал однорядный.

Семь сотен, как через игольное ушко, целый час проходили. Отцы монастырские, дабы времени зря не терять, у сходен начали второй молебен.

Из раструба заливного луга пение ударило в небо. Ласточки, только что носившиеся в выси чёрной пылью, – врассыпную. Не было видно ни одной, пока правилась литургия. Словно бы взрывной волной разметало стаю.

Опять иконы наподхват – и вперёд спорым маршем. Теперь по заброшенному шоссе от поворота до поворота, от края до края сплошным потоком и с мерным хоровым восклицанием:

– Святый Николае, моли Бога за нас!

Студент семинарии шагал босой.

Он был высок, тонок. Чёрные кудрявые волосы схвачены на затылке резинкой. Суконная скатка на ремешке через плечо, и внутри этой скатки – эмалированная кружка, – вот и всё снаряжение на три дня пути. Сначала идущие рядом с ним братья и сёстры полагали, что он по молодости и из спортивного интереса скинул обувь: вот минует поворот, раскровенит подошвы – и обуется. Шоссе с выгоревшим, испарившимся гудроном щерилось острым гравием. Но километр за километром протаскивался под ногами этот наждак, а босоногий шагал всё так же бойко.

За студентом, заговаривая с ним время от времени, поспевала маймаксанская богомолка Устрикова с дочкой. Нынче на Пасху она в Холмогоры пешком ходила, на Богоявление – в Сию, а теперь на Илью навострилась до онежских скитов. Она шагала в белой кофте и в длинной синей юбке, из-под которой выбивались задники рваных матерчатых тапочек.

А дочка её, толстушка Оля, в косыночке, словно коза, едва ли не вприпрыжку покрывала расстояние. Как и студента, словно на воздусях, её несло по трудному пути, белобрысую, с глазами цвета чистой бирюзы.

– Пошто ты ноги-то нарушаешь, слышь, сынок? Мозоль, ссадина, – и всё будет не в радость. Поберёгся бы. Ночью только короста успеет нарасти, – опять срывать.

Студент великодушно улыбнулся неразумным речам богомолки. Не переставая глядеть вперёд по-над колышущейся толпой сквозь частокол хоругвей на флагманский крест, сказал:

– В Евангелии у Иоанна говорится: Христос на Голгофу сам нёс свой крест. А знаете, какая жара в Иудее? И дорога каменистая. Километра четыре от Претории до Голгофы, – и всё в гору. Солдаты издевались. Тернии венка кожу на голове раздирали. А он только шептал: «Элои! Элои!» То есть по-еврейски будет: «Боже мой! Боже мой!»

От этих слов студента тётка Устрикова слезливо сморщилась и долго обмахивалась крестным знамением.

А у Оли глаза испуганно расширились, и она уже не голубкой порхала, а как бы летела тяжёлой ночной птицей.

– Крест был из орехового дерева. Большой, – продолжал студент, – хотя не такой высокий, как изображают на иконах. В Евангелии говорится: Христу на трости ко рту подносили губку, смоченную в уксусе. Метра три, значит, от основания был крест, если учесть, что в землю ещё надо углубить. Да перекладина метра два. И всё это лежало у Него на плече.

Студент облизнул сухие потрескавшиеся губы.

Устрикова шепнула дочке, чтобы воды раздобыла.

Опять юной чистотой облило глаза толстушки, печали как не бывало. Помчалась девушка косогором вдоль шоссе, забирая всё выше, – летящим лёгким скоком, в развевающемся длинном платье напоказ всем, к водовозной тележке на велосипедных колёсах.

Быстро вернулась с полной бутылкой из-под кока-колы.

– Попей, сынок, водички, – потчевала студента Устрикова. – Либо хоть умойся. Легче станет.

– Спасибо. До заката – ни капли. Обет дал.

– Господи! Зачем же так себя изводить-то?!

– Это мне в радость.

И женщина с дочкой опять сделались строгими, обернулась у них душа тёмной, ночной, стороной, нагрузилась неясными и тяжкими размышлениями о людской злобе. Они ещё старательнее стали держаться студента, боясь отстать, потерять его в этой огромной, жарко дышащей толпе.

Пыль в безветрии окутывала крестный ход и золотилась на солнце, будто от самого народа сияние исходило. А между тем процессия втягивались в село.

Собаки цепные только урчали, не смели лаять. Одна гавкнула с перепугу, но деревенская девчонка кинулась на неё, пасть ей зажала, – так и держала всё время прохождения.

Подвыпившие парни на мотоциклах у магазина окликнули студента.

– Эй, мужик, чего это такое?

– Крестный ход.

– Чего, чего?

– Во славу Христа.

– Ё-моё, так это они Бога славят! И далеко это вы?

– Три дня ходу.

Парни были потрясены и подавлены.

– И пацанята с вами? Блин! Сколько же их тута?!..