Старомодная история

Элек Сабо уходит из дому; вечер наступает недобрый, угрюмый, давящий; даже Белушка чувствует: что-то не так. Они не ужинают: хозяина нет дома; потом он все же приходит, и матушке ужас леденит сердце: под мышкой у него большой сверток. Неужели снова подарок, неужели он уходил, чтобы одолжить денег, и теперь будет пытаться умилостивить ее бог знает чем, купленным на чужие деньги. Она действительно рассержена, но не на кого накидываться с упреками: отец скрывается в ванной комнате вместе со свертком и долго не выходит оттуда, а когда наконец выходит, Белушка взвизгивает — зрелище поистине неотразимое, малыш не понимает, что это такое, но чувствует: это нечто необычное; Ленке Яблонцаи с хохотом валится на стол с медными оковками. Она-то знает, что это такое: Элек Сабо пританцовывает перед ними, принимая самые изысканные позы, одетый в небесно-голубой костюм герцога Боба, на боку у него мандолина, лосины велики и висят морщинами: он и ниже, и тоньше примадонны. Ленке Яблонцаи хохочет до слез на глазах, и ей не доставляет боли мысль, которая в эту минуту освещает ей мозг: этот человек никогда не станет бургомистром, не станет абсолютно никем, ибо у последней кошки больше честолюбия, чем у него; этот если чего-то хочет, то, может быть, лишь отросток нового цветка или тюбик гуммиарабика. Они смеются все вместе, Белушка пляшет вокруг Элека Сабо, конец обвинениям, упрекам, бог с ними, с деньгами, пусть пользуются ими вдовы и сироты, все равно, как-нибудь проживем.

Смех смолкает лишь к ночи; Ленке становится серьезной: ей вспоминается ребенок, которого она ждет. Как же он вырастет, тревожится она, ребенок кудесника, нищего, безответственного, милого кудесника? И затем она лишь смотрит перед собой в темноту; в квартире на улице Домб зимой и летом окна чуть-чуть приоткрыты, в них льется со стороны леса прохладная, полная осенними ароматами ночь. «Разучусь играть на рояле, — думает она без особой грусти, — и из литературных планов, видно, ничего не выйдет. Белушке поможет Мелинда: она всегда будет видеть в нем Белу. Но кто поможет этому, новому ребенку? Только я. Детство у него, очевидно, будет таким, какого не дано ни одному ребенку в мире, и вырастет он среди фантастических существ, среди невиданных кулис, никогда не зная точно, где действительность и где выдумка. Но хлеб и ему нужен, и все, что есть во мне хорошего, уйдет на добывание этого хлеба».

«Против судьбы не пойдешь», — говорит про себя, уже в третий раз, Ленке Яблонцаи, и две музы, муза литературы и муза музыки, покидают ее, растворяются в темноте ночи. Она прислушивается к себе: больно ли ей? Нет, не очень. И смеется над собой, вспомнив, какое лицо было у Белы Майтени, когда она сняла с сетки чемодан, и вспомнив, каким пенистым, грозным, мятущимся было море во время шторма и какой пенистой, грозной, мятущейся была ее жизнь с тех пор, как она живет на свете. «Собственно говоря, я ведь не люблю штиль, — думает Ленке Яблонцаи. — Может, потому так редко и доводилось мне его видеть. Я люблю шторм, холод, снег, туман».

5 октября 1917 года появляется на свет дочь Ленке Яблонцаи и Элека Сабо; ребенку всего полчаса, когда на имя барышни Марии Магдольны Сабо приносят букет из пятидесяти красных роз с визитной карточкой отца. «Кудесник, — думает Ленке Яблонцаи. — Нищий халиф. Поклялся, что не прикоснется к оставленным дома деньгам, но наверняка не сдержал слова — или снова одолжил у кого-нибудь». И Ленке Яблонцаи прикидывает, сколько может стоить ее концертный рояль и найдется ли в этом бескрайнем убожестве человек, которого заинтересовал бы такой дорогой инструмент. Кто знает, что она обнаружит, вернувшись на улицу Домб? Когда им окончательно нечего будет есть, она продаст два оставшиеся у нее украшения и рояль.