Старомосковские жители

— Но преступник убил в себе чувство чести, когда решился на преступление, и поздно щадить его во время наказания, — внятно, хоть и тихо, произнес отец Исидор.

Ему очень не нравилось, что этот мужик-помещик, у которого и всего умения — хвосты кобылам крутить, своими глупыми словами хочет выделиться, показать себя добреньким и справедливым, ругая государственную власть. Ругать ее легко, это стало даже модным, а вот чтобы защитить ее, на это надо и впрямь мужество. Такие вот болтуны, безнаказанно расшатывающие престол, за что и пожинают лавры московских гостиных, есть самые что ни есть бунтовщики. Ну, ничего, мы научим их держать язык за зубами. Но это потом…

Отец Исидор оправил низ рясы, бивший в глаза алой подкладкой и, обращаясь к Наташе, завершил никчемный спор:

— Я уверен, что тот юный арестант чувствует сейчас внутреннее облегчение, понеся унизительное наказание. Он наконец познал, что сделал зло, познал правосудие, а значит, у него есть надежда на небесное прощение и он побужден к исправлению. Ведь даже апостолы, претерпев безвинно от Синедриона телесное наказание, — идяху радующеся от лица собора, яко за имя господа Иисуса сподобишася бесчестие приняти.

Отцу Исидору опять захотелось встать, подойти к княжне и коснуться кончиками пальцев ее хорошенькой головки. Но он удержался — Наташа сидела, закрыв лицо руками, и было неясно, насколько по душе пришлись ей его последние слова.

На минуту воцарилась тишина — ждали слов юной княжны. Она отняла руки от лица, и все поняли, что Наташа вот-вот заплачет.

Она встала, растерянно и удивленно посмотрела по сторонам и сначала шепотом, а затем все громче и громче, под конец заходясь в истерике, выпалила:

— Вы же все только и делаете, что ищете правого и виноватого. Но разве спорить — главное дело? Кому мне верить? Вы все говорите разное, и я не знаю, кому верить! Я боюсь вас слушать, потому что вы своими словами можете обмануть меня. Извините. — И, зарыдав, Наташа выбежала из комнаты.

Гааз, ошеломленный и пристыженный, сидел, втянув голову в плечи. Отец Исидор, раздосадованный, принялся с неистовством перебирать четки. Обрезков подошел к чайному столику, на котором Харитон оставил поднос с водкой, выпил и с ухмылкой спросил:

— Неужто мы еще живы?.. Нет, мы уже давным-давно умерли.

Один Оболенский не потерял головы, он мигом смекнул, что его непременное дело — загладить бестактность дочери, умело возобновить разговор и уж больше не выпускать его из рамок приличий. «Вырастил на свою шею», — посочувствовал себе Оболенский и, смело передвигаясь по гостиной, заглядывая при этом каждому гостю в глаза, принялся юлить:

— Вы уж простите ее. Нервы, нервы в наш железный век не хотят подчиняться нам. Скоро и человек-то неполноценным будет считаться, если с ним ни разу нервического припадка не произошло. Меняется жизнь…

Вдруг Оболенский что-то вспомнил, застыл на миг, досадуя, что так долго не приходило на ум рассказать о вчерашнем сражении, и, запылав гневом, с жаром принялся объяснять причину расстройства нервов у дочери:

— Вы еще не знаете?.. Ведь что я вынес из-за нее! Но вчера был суд, и наконец этому негодяю, этому дурно воспитанному музыкантишке присудили штраф в двадцать пять рублей. Дело, конечно, не в деньгах, а в принципе! Я защищал честь дочери!

Оболенский горделиво застыл в позе Георгия, побеждающего змея, как он представлял его, будь святой пешим.

— Вызывает Наташу этот сын лавочника — директор консерватории — к себе в кабинет и ей, в ком течет кровь основателей русского государства, кричит: «Ступайте вон отсюда!» Я узнал от дочери об этом бесстыдстве и — к нему. Извольте, говорю, объясниться. А он разводит руками: я человек нервный, невыдержанный, а она на занятиях невнимательна. А раз нервный, говорю, то извольте перед ней извиниться. Вы как-никак Оболенскую оскорбили. А он говорит: не буду, я ей делал выговор, а она не слушала. Ах так, решил я, и подал в суд. И что же вы думаете, из этого вышло?.. — Но Оболенский не дал гостям поразмыслить, что из этого вышло, и с ехидцей в голосе, как некую непристойность, сообщил: — Они его оправдали!.. Стали кружить, что ничего оскорбительного в словах «ступайте вон» нет. Но должна же быть справедливость! Я подал апелляцию! Ведь он ко всему вырвал у Наташи из рук книгу и бросил ее. Хорошо еще, что книга на стол попала. А попади она на пол? Тогда было бы неслыханное оскорбление! За такие дела благородного человека я бы на дуэль вызвал. А с этим что же делать? Он, конечно, кружил, что вырывания из рук книги не было. Да и Наташа подвела — отказалась пойти с отцом в суд, разоблачить эту бестию, прикидывающуюся музыкантом. Но все равно после моей речи его наказали двадцатью пятью рублями «за возвышение голоса и произнесение слов, составляющих оскорбление».