Старослободские повести

А вот зимними вечерами мать с отцом обычно подолгу сидели за работой. Мать пряла или вязала что-нибудь. Отец шил и чинил конскую сбрую: и себе, и людям — это дело он хорошо знал; а то мастерил что-нибудь по-плотницки или плел лапти. Хоть и была семья маленькая и хватало средств справлять всем валенки, а больше и мать и отец ходили в лаптях с онучами: жалко на всякую работу валенки надевать, а лапти сплести да онучи соткать — это дешевле, в своих руках, да и привычно в них как-то было: легко, тепло. Отец сидел за работой с одной стороны стола, мать жужжала прялкой с другой, а она, маленькая Варя, играла где-нибудь тут же. Часто мать давала ей перебирать во́лну или смотать со скалки нитки в клубок. А то и отцу помогала она: держала за один конец мягкое, отмоченное в воде лыко, а отец острым ножом распускал его на ровные полоски. Закончит отец лапоть, простучит по веревочной подверке подошвы молотком, снимет с колодки, полюбуется — подмигнет: «В лесу было лип-лип, а на ноге будет скрип-скрип!» — и бросит ей большой новый лапоть, пахнущий пареной липой и пенькой: «Обувай, Варюха, если не мал!»

Помнит, любила она, когда вечером топили лежанку. Отец приносил с улицы охапку соломы и коротко нарубленного орехового хвороста, и хату сразу же заполняли свежие морозные запахи. Растапливал лежанку отец сам, а подкладывать дрова и следить за ними поручал Варьке-Варюхе. И ей нравилось сидеть на корточках перед открытой дверцей лежанки, брать голыми руками холодные мокрые палки и подкладывать их на огонь. От жара на сырых дровах выступал пузырьками пахучий желтый сок, что-то там в огне свиристело и пищало, а потом огонь охватывал весь орешник — и тогда слышно было одно гуденье пламени, а лицо обдавало ярким радостным жаром. К концу топки мать приносила из кухни маленький черный чугунок с чисто вымытой крупной картошкой, и ее, без воды, но закрытую сковородкой, ставила в лежанку по ту сторону жара, над которым еще поколыхивалось последнее оранжево-голубое пламя. Минут через двадцать картошка была готова. «Как дыня!» — говорили за столом мать и отец, катая в руках огненные мягкие картофелины. И она брала из чугунка картофелину, обжигала пальцы, перебрасывала ее с ладошки на ладошку и тоже повторяла: «Как дыня мягкая!» Печеную картошку ели когда просто с солью, когда с квашеной капустой или огурцами, но лучше всего была она с конопляным семенем. Когда отец сбивал в ступе из поджаренной конопли это семя, в хате стоял такой вкусный запах, что у нее, у Вари, текли слюнки и ей просто невтерпеж было ждать, когда оно будет готово: она подбегала к отцу, выжидала, когда он остановит толкач, доставала из ступы горстку теплого и влажного темно-серого маслянистого семени, как бисером усыпанного нерастолченными коноплянками, втягивала носом его нестерпимо соблазнительный жареный запах — и уж потом набивала этим семенем полный рот. Хорошо сбитое семя было еще вкуснее, особенно с горячей картошкой: оно просто таяло во рту, и она уминала его так, что мать с отцом только посмеивались, глядя на дочь: «Проработалась!» Еще мать часто делала  т е с т о: весной и летом — простое, из гречневой муки, а осенью и зимой парила его из ржаной муки с мороженой калиной; это тесто получалось у матери ядреное, даже в ложке из него выходили и лопались пузырьки, и так оно кололо в нос, что у маленькой Вари выступали слезы.

 

(...И картошка, печеная в чугунке, и тесто с калиной... — все это было и потом, до самого недавнего времени: давно ли, перед больницей, парила она это тесто — поманулось как-то. Да вот вспоминалось ей сейчас с такой благостью не то, как она с четырьмя детьми каждый день ужинала одной этой печеной картошкой, — а та давняя картошка... будто и пеклась она в другой лежанке, и была отчего-то вкусней и рассыпчатей. Разве дети, думалось ей, когда будут вспоминать ее, свою мать, может, и по-другому помянут ту их военную и послевоенную картошку...)

 

Иногда за ужином отец выпивал стопку-другую и после этого затевал возню с Варей. Ловил ее по горнице — и делал вид, что никак не может поймать, или подбрасывал на руках до самого потолка. А то подолгу качал на ноге: перебросит ногу на ногу, она заберется, Держится крепко за его руки — а отец подбрасывает ее, и не иначе как с какими-нибудь озорными прибаутками:

Я недавно на мельнице был,
Небольшую череду счередил:
Я у Машки замашки толок,
У Анютки чулок уволок...

за что и получал от матери рушником по шее.

Отец был среднего роста, коренастый, в последние свои годы заметно сутулый от вечного зимнего сидения за шитьем сбруи, с кудлатой головой, с прокуренными усами. Выпивал он охотно, хмелел после второй стопки и, обычно малоразговорчивый (все, бывало, себе под нос), становился веселым и говорливым.