Старослободские повести

— А чего ей Митя!.. Митя и дрова но́сить, и воду но́сить. Летом отец твой, Коля Прошечкин, приезжал — Митя крышу с ним делал. Вот... И завалинку... Мирошиха, бывало, скажить: «Иди, Митя, походи по деревне, люди поесть дадуть». А дров принесу: «Чаво, — говорить, — принес мало». Вот... А Мотя и плащ Мите дала, и сапоги дала, и шапку дала, и исподнее купила... И по деревням на праздники отпускаить...

Оставляю ему сигареты, прошу передать привет тете Моте.

— Сам придешь, — говорит Митя. — Мотя выпить поставить, и Митя тоже выпьет. А што ш...

— Приду, Митя.

— А што ш не приходить...

— Приду, Митя, приду.

И, видя, что я собираюсь идти, он направляется к будке, где стоят, ожидая хлеб; бабы. Он никогда не был навязчивым, Митя.

Я отпускник, свободный человек, мог бы и сейчас зайти на час-полтора к тете Моте: Плота в полукилометре отсюда. Но так еще не было, чтобы с поезда я шел в другую деревню, а не в свою Старую Слободку, и, может, именно это удерживает меня от соблазна навестить всегда радушную и гостеприимную тетю Мотю.

И я выхожу на дорогу, что ведет к нашей деревне: сначала редким кустарником с частыми воронками от немецких бомб (их взрывы мы всегда слышали за пять километров отсюда в нашей деревне, и даже наблюдали пикирующие на железную дорогу бомбардировщики), а потом дорога пойдет мимо большой Монашенской рощи, по зеленому полю озими...

 

...И, наверное, потому, что я все еще думал о тете Моте и ее дочерях, моих двоюродных сестрах, с кем мы не виделись уже многие годы и бог знает когда увидимся: они ведь тоже редко приезжают сюда, — я вспомнил сейчас, как по этой вот самой дороге зимой сорок первого года отец вез нас, Виктора, Петра и меня, сюда в Плоту к тете Моте, чтоб мы пожили у нее месяц или два, пока он с тремя нашими старшими сестрами будет отстраивать нашу хату, сгоревшую во время пожара деревни: ...белое поле, поземка, и на дороге, по которой в страхе ожидания немцев в, те дни мало кто ездил, наша подвода: маленькая черная лошадка и сани... Я задерживаю память на этой черной точке средь белого дня... и вот уже почти зримо: у головашек саней сидят отец и старший из нас, ребят, девятилетний Виктор, а сзади Петр и я, укутанные скорее всего в черный суконный зипун, потому что из-за боязни встречи с немцами отец вряд ли взял бы в дорогу хотя бы один из двух наших тулупов, что сшиты были еще задолго до войны: один отцу, другой матери. И еще я вспоминаю себя, как бы отдельно от отца и братьев; смотрю и смотрю на выбегающие из-под саней две борозды от полозьев и все кажется мне, что мы едем не в ту сторону...

Как из сна, из давних-давних далей воспоминания...

 

Тут весь сентябрь шли дожди, и моя дорога представляла собой черную полосу грязи, исполосованную узкими колесами телег.

Со стороны я, надо полагать, являл собой незавидное зрелище: чудак в марком светло-сером пальто, в таких же светлых выходных брюках и мелких остроносых туфлях старается благополучно пройти по грани меж непролазной грязью дороги и не менее топких зеленей, в то время как сильный встречный ветер вынуждает его гнуться вперед и придерживать левой рукой совсем уж глупую по этой погоде шляпу; правая рука отпускника оттянута тяжелой ярко-красной сумкой, на ней болтаются по ветру две несорванные бирки «Аэрофлот».

Ветер до боли надувал уши, ноги вязли в раскисшем черноземе. Но я не сетовал ни на погоду, ни на дорогу и нисколько не думал о том, как бы поскорей одолеть эти пять километров, в свое время измеренные мной сотни раз. Я приехал к себе домой, что случается теперь довольно редко, — и принимал за благо все, как оно есть.

И когда меня долго догонял вихляющий по грязи «газик» — ГАЗ-69А со старым брезентовым кузовом, я и не помышлял поднять руку: только отошел в сторону, чтобы не быть заляпанным грязью. Конечно, останови шофер машину, я охотно сел бы в нее, чтобы хоть часть пути не топать по такой грязи. Но чтоб самому сейчас поднять руку — что-то удерживало меня. Может, то простое обстоятельство, что тут, на нашей проселочной дороге, этого и не принято делать: шоферы сами, если хотят подвезти, останавливают.

В «козлике» были двое: шофер — такой средненький мужичок в серой кепке и рядом с ним, на «хозяйском» месте, х о з я и н — тучный краснолицый мужчина в черной каракулевой шапке. Шофер смотрел за дорогой и словно не замечал меня. Ну, а его хозяин... он самодовольно осмотрел меня выпученными глазами с набрякшими фиолетовыми мешками под ними и, проезжая уже совсем рядом, даже не отвернулся, как это обычно делают, когда не хотят оказать кому-либо услугу, так очевидно подсказываемую обстоятельствами.

И хотя, говорю, мне было почти безразлично, «подбросят» они меня или нет, неприятный осадок остался, и я с недобрыми мыслями в адрес этого хозяина провожал глазами его машину. И еще я думал: ну, а они? ведь и у них, наверное, у каждого по-своему, тоже должен остаться неприятный осадок, что вот могли они сделать такое маленькое доброе дело для другого — да не сделали?..