Старосольская повесть

Поручик заколебался было, но ему показалось неудобным отказываться; в то же время он сообразил, что увидит сейчас зеленоглазую девушку, и, слегка покраснев, согласился.

В чистой горнице у стола сидели гости: штабс-капитан, какой-то чиновник из соседнего села, давно знавший Якова, и батюшка. Перед ними стояли грибки, огурцы, моченые яблоки, пироги трех сортов, действительно огромная, но уже сильно оголившая ребра рыба и несколько графинов с разноцветными настойками и наливками. Хозяйка — пожилая женщина с длинным востроносым лицом — и девушка в синем шелковом с позументом сарафане, по которому вилась темно-русая коса, услуживали гостям не садясь.

Впрочем, и Якова усаживали почти насильно. При каждом обращенном к нему слове он порывался вскочить.

Разговор вертелся вокруг местных дел, искусных солений и печений хозяйки да новой экипировки Якова Федоровича. Все исправно и не спеша ели и пили, а поручик, кроме того, не упускал случая глянуть на девушку, стараясь, однако, делать это незаметно.

Гости ушли только в десятом часу, и Александр Дмитриевич должен был про водить до квартиры грузно налегавшего на него, совершенно умолкнувшего штабс-капитана и говорливого, но нетвердого на ногах чиновника. Один батюшка шествовал твердо и говорил хотя чрезмерно громко, но здраво.

И когда наконец поручик, исполнив долг дружбы, остался один, он не направился домой, а вышел за село, в поле, снял фуражку, расстегнул сюртук и, подставив прохладному ветру разгоревшееся лицо и грудь, долго стоял на краю далеко убегавшей пустой дороги. Он смотрел на звездное небо и слушал тишину, нарушаемую перекличкой каких-то далеких голосов и лаем собак на селе. Ему было хорошо так, как, кажется, никогда еще не бывало. Легко и немного как будто грустно.

Он послушал еще ночные звуки, счастливо улыбнулся и пошел домой.

За своей полкой он сходил через день, опять видел девушку, которую про себя называл с того вечера Настенькой, поклонился ей, и хотя заранее очень обдумывал слова для возможного разговора, но смутился, заспешил и ничего не сказал.

Наступила осень.

Поручик Денисович жил в Высоком, работал в чертежной, часто ходил на реку к постройке, где выкатывали на берег сплавленный лес, а с наступлением холодов должны были начать бить сваи для въездов на мост и по санному пути подвозить камень и песок.

По вечерам он писал письма матери, дяде и двум товарищам по институту, читал и рисовал. В то же время он приглядывался к жизни села, к своему начальнику инженер-капитану и двум сослуживцам-кондукторам. Капитан был типичный путеец своего времени — франт, циник и делец. Он искал в жизни только наживы и неутомимо обворовывал казну в полном единодушии с купчиком из Старосольска, подрядчиком по поставке материалов на постройку. Оба кондуктора, происходившие из петербургских ремесленных немцев, были ребята старательные, но недальнего ума, ни о чем, кроме своих чертежей, капитанского благоволения, будущего производства в офицеры да разве еще «посиделок», не думавшие. Поручик, которому все это пришлось не по душе, вне службы держался особняком, и капитана вполне устраивал такой подчиненный, исправный работник, не требовавший доли в барышах. Он относился к Александру Дмитриевичу благожелательно, слегка подтрунивал и называл «красной девицей».

Но самым значительным событием в жизни молодого инженера за эти месяцы все же была встреча с Настей. Никогда не забывал он, проходя мимо подтягинского дома, покоситься на окно или даже заглянуть в непритворенную калитку — не мелькнет ли там знакомый шугайчик. Никогда не опаздывал по воскресеньям к обедне, зная, что там увидит ее хоть издали. Несколько раз встречал Настю на улице, и эти дни были лучше прочих. Александр Дмитриевич кланялся ей, как барышне, снимая фуражку, и она отвечала: «Здравствуйте» — и тотчас потупляла глаза. Но все это длилось мгновенья, и ему было их мало. Хотелось опять пойти заказать что-нибудь Якову, чтобы подольше поглядеть на зеленые глаза, увидеть улыбку, услышать голос. Думалось, что можно бы и так просто зайти после того вечера, нежданно проведенного в гостях. Ведь звали тогда, наверное позовут еще. А там с ней поближе познакомиться, разговориться о чем-нибудь… Но что-то удерживало поручика, казалось неловко, претила хитрость приема. И все же слишком часто вспоминал он об этой девушке.

«Да что же это? Чего она меня так занимает? — спросил себя наконец Александр Дмитриевич. — Неужто влюбился с двух-трех встреч в какую-то простую, почти что крестьянскую девицу? Быть не может… Что я знаю о ней? Что хороша лицом, умеет вязать, не дерзка с родителями, ненавязчива… Так ведь, наверное, и знать нечего больше… Таких цветут по всей России тысячи. О чем я мог бы поговорить с ней?.. Просто целовать да тискать, как кондуктора своих девок на посиделках?.. Нет, уж лучше пусть все так останется, пока не уеду отсюда. Будет хоть ничем не испорченное воспоминание о ее красоте. Засиделся. Надо рассеиваться…»