Старосольская повесть

А Яков охотно сиживал часок-другой у своего нежданного постояльца, который пришелся ему по душе молодецким поведением на пожаре, а теперь утверждал хорошее о себе мнение уважительным разговором, терпением в боли и тем, что был всем доволен. Он охотно оказывал поручику разные мелкие услуги, достал из сундучка и принес больному многие его книги, альбом для рисования, сладил заранее прочный костыль к тем дням, когда начнет вставать.

Но в то же время Яков частенько думал, что напрасно он тогда, в ночь пожара, велел нести к себе этого офицера. Не очень ладно, когда в доме дочка-невеста, держать молодого жильца… Не стали бы чего люди болтать? Ну да подправится маленько, так и съедет… А Насти-то он вовсе не видит… Обойдется…

Действительно, с той первой ночи девушка ни разу не входила к Александру Дмитриевичу. Незачем было.

А он думал о ней почти постоянно. И не только когда бывал один, но, даже когда говорил с кем-нибудь из посетителей, безошибочно ловил ухом ее легкие шаги за стеной, смех, голос, пение. В избе, хоть и пятистенке, все насквозь ведь слышно. А когда она уходила из дому, окружающее как-то тускнело и нога начинала сильнее ныть.

Поручик постоянно ждал, что как-нибудь она все-таки войдет хоть на минутку, покажется ему, скажет опять ласковое слово. Но дни проходили, и он говорил себе, что, конечно, так должно быть, — не полагается девушке прислуживать чужому, хоть и больному, мужчине. Или принимался упрекать себя за то смелое пожатие руки, которое, наверное, ее испугало, оттолкнуло от него. Но в то же время ни за что бы не отказался от воспоминания о ее милом лице, в то мгновение полном сострадания, о ее руке, такой доверчивой, ласковой и облегчающей. И он неустанно придумывал предлог, чтобы увидеть ее, но все приходившее на ум казалось натянутым, глупым. Он завидовал ловким героям читанных романов и опять принимался думать о том же. Наконец нашелся.

Сам же Яков однажды обмолвился, что Настя грамотейка, любит читать, постоянно норовит доставать книги, которые и они с женой не прочь послушать. На следующее утро Александр Дмитриевич попросил Лизавету подать ему на постель все книги, что принес ему Яков, и выбрал из них «Милославского», «Героя нашего времени» и «Муллу-Нура». После этого спросил горячей воды, свое зеркальце и, кое-как приподнявшись, выбрился в первый раз после пожара. Наконец получше повязал полотенце на манер чалмы, чтобы не видно было выстриженной проплешины, и стал ждать.

Через час легкие шаги раздались в соседней горенке. Ну, дай бог храбрости!..

— Настасья Яковлевна! — сказал он не своим, каким-то сдавленным голосом.

— Что вам? — не тотчас отозвалась она.

— Пожалуйте сюда, я хочу вам книги хорошие предложить…

Через миг она вошла. В домашнем сереньком сарафане, обшитом желтой тесьмой, с вопросительным, серьезным взглядом она показалась Александру Дмитриевичу еще лучше. Или оттого, может, что давно не видел.

Подойдя, взяла протянутые книги, сказала: «Спасибо» — и тотчас повернулась уходить.

«Неужто все? — подумал он растерянно. — Даже и не улыбнулась…»

— Да вы посмотрите, может, читали раньше, — поспешно сказал он.

Но Настя уже вышла. Поручик откинулся на подушку.

— Вот и кончилось… — прошептал он и стал слушать, как она задержалась за переборкой, должно быть у окошка, вот перелистывает страницы, вот как будто вздохнула или, может, дух перевела… Шагнула!

Настя стояла в дверях.

— «Юрия Милославского» мы и вправду читали уже, — промолвила она. Подошла, положила книгу на табурет у его изголовья. Остановилась и спросила: — А вам получше теперь? Фельдшер говорит, что скоро уж… — И вдруг, встретив его взгляд, оборвала речь, потупилась, вспыхнула и поспешно вышла.

А вечером поручик услышал Настин голос, читавший вслух где-то за двумя переборками, верно у русской печки. Слов разобрать было невозможно, но он вслушивался в интонации, в короткие паузы, когда перевертывала страницу, и иногда перебивавшую чтение разговорную речь, в которой чередовались три голоса.

Задув свечу, Александр Дмитриевич лежал на спине, смотрел на мирный огонек лампады, улыбался и думал: «Вот она сейчас держит мою книгу… И я слышу ее голос… Но только зачем я дал сразу две… Она скорее пришла бы за новой…»

На другой день, задремав после обеда, поручик проснулся оттого, что кто-то с колокольцем подъехал к воротам. На дворе послышались голоса. Вот они уже в доме. Что-то сказала Лизавета.

— Пусть никуда не отъезжает, — отвечал громкий хрипловатый бас.

Уверенные, твердые шаги уже в соседней горенке, за ними следом стучит деревяшка хозяина.

— Вот сюда, на лавочку пожалуйте, ваше высокоблагородие, — пригласил он.

«Из начальства кто-то», — соображал поручик.

— Ладно, наше дело солдатское, везде хорошо, — ответил гость, и голос его показался Александру Дмитриевичу знакомым. — Да чего ты меня величаешь? — продолжал приезжий. — Сам ведь теперь благородие. — Он звучно хлопнул Якова по колену или по плечу. — Ну, так как же дельце-то мое? Нравится тебе или нет?