Старосольская повесть

В апреле следующего года из Петербурга был получен приказ прислать в департамент пахотных солдат опытного чиновника для ознакомления с новыми формами годовых отчетов по расходу казенного леса, камня, песку и других материалов на постройках, производимых в округах.

Как наиболее знающего в хозяйственных вопросах, генерал решил командировать в столицу Егора Герасимовича. Майор охотно согласился, предвидя в будущем пользу от таких знаний, хотя сознавал свою малую ученость и побаивался — сумеет ли все «постичь». Не спеша он стал готовиться к отъезду.

За протекшее с «истории» время Жаркий пришел в равновесие и как будто успокоился.

«Ладно, чего там слюни распускать, — говорил он себе, вспоминая Александра Дмитриевича. — Много меня-то господа жалели… Выслужится, вернется — все у них образуется… Небось ему — не нам лямку тянуть — будет бабушка в Питере ворожить. И пороху не понюхает, как в прапоры произведут».

Но за этими мыслями неизменно копошились другие, упрямо тянулись к Высокому, заставляли прислушиваться к доходившим оттуда сведеньям. Майор знал, что Яков исправно столярничает, что Лизавета много болеет, что Настя в сентябре родила мальчика. И только то немногое, что узнавал о ней, занимало по-настоящему Егора Герасимовича. Чего бы не дал Жаркий, чтобы хоть издали поглядеть на нее! Но понимал, что после случившегося может увидеть ее только мельком. И все же он упорно откладывал даже деловую поездку в Высокое.

Однако перед командировкой в Питер настоятельно понадобилось осмотреть работы в округах, в числе которых было шоссе, вновь проложенное к достроенному уже без Александра Дмитриевича мосту.

Приехав днем в Высокое, он, как всегда, занялся делами с начальником округа, а часов в восемь накинул шинель, сказал, что прогуляется перед ужином, и вышел на крыльцо.

Солнце только что село, светлые весенние сумерки мягко стлались над прямой улицей, поблескивавшей кое-где широкими лужами. На голых еще деревьях церковного сада устраивались на ночь крикливые галки. С полей тянуло холодком последнего снега и сыростью оттаивающей земли.

Отвечая на поклоны редких встречных, майор медленно пошел в тот конец, где стоял дом Якова. С каждым шагом глаза его все напряженнее всматривались в полутьму, сердце учащеннее билось.

Вдруг совсем близко от него из проулка показался высокий человек в тулупе с жердью на плече и, мельком взглянув на офицера, шедшего по другой стороне улицы, заковылял в одном с ним направлении. «Вот, скажет, чего около его дома брожу? — подумал майор. — Заговорить, что ли?..»

— Яков! — позвал он и ступил на неровную колею дороги.

— Ась! — откликнулся тот и остановился.

— Постой, поговорить надо.

Яков только теперь узнал подошедшего Егора Герасимовича и выжидательно смотрел на него, ничего не отвечая.

— Пройдем маленько, — сказал Жаркий. — Вот туда хоть, к околице.

Идя рядом, миновали неосвещенный и безмолвный дом Якова, вышли за плетень и остановились.

Уже заметно стемнело. Майор снял фуражку и провел рукой по лицу.

— Яков… — как бы с трудом выговорил он. И, помедлив, продолжал не то, что просилось на язык: — С Кавказа-то есть ли что?

— Есть, — отозвался Подтягин. — Все там ладно. Определили в Тенгинский полк, ефрейтором за отличие произвели.

— Внук-то растет?

— Гренадер, — прозвучало гордо в полутьме.

— Окрестили как?

— Яковом… Отец в письме наказал.

— А Настя?.. Настасья Яковлевна? — решился наконец спросить майор.

— Дожидается… Только тем и живет…

И они разошлись.

Яков Федорович сказал правду — Настя жила ожиданием.

Всем существом ее нераздельно владело напряженное и неколебимое ощущение, что Александр Дмитриевич вот-вот вернется. Каждый звон колокольчика на тракте заставлял встрепенуться и прислушаться. Несчетное число раз выбегала она к воротам и, стоя за ними на дворе, слушала, опечаленная и взволнованная, как проносится мимо безучастный проезжий. А ночью, когда вставала кормить маленького Яшу, каждый далекий стук телеги или звуки голосов наполняли надеждой и волнением.

Она хорошо понимала, что так скоро он навряд ли приедет, меньше года прошло… И все-таки… Вдруг?.. Ведь она так ждала и хотела этого…

А пока не было его живого и любящего, она видела его во всех уголках дома. Вот тут он сидел, тут лежал больной, вот этот стул стоял у его двери, это платье он видел на ней. Вот его краски, книги, вот подушка, на которой он спал. Он был в ней самой, в ее сердце, в ее душе, в крови, в каждом дыхании. Она и без писем знала, что там, далеко, он тоскует и рвется сюда, думает о ней. И сама тосковала, рвалась и думала, тянулась к нему через неведомые пространства. Но представить его могла только здесь, рядом с собой.

Каждый день начинался с мысли, что, может, он уже приближается, может сегодня приедет, что с каждым часом, с каждым отзвучавшим словом и сделанной работой желанная минута все ближе.