Старость шакала. Посвящается Пэт

Зато Валентин понял, насколько совершенны его пальцы. Он почти перестал доверять глазам и, чуть не коснувшись сумочки носом – убедиться, что она открыта, – выпрямлялся и запускал руку внутрь почти не глядя, иногда даже вертел головой по сторонам. Пальцы не подвели ни разу, словно обладали собственным, более совершенным зрительным аппаратом, на который не подействовали цыганские чары.

Цыганки наверняка знали, что происходит с Валентином: чем же еще объяснить их презрительные ухмылки? А может, и не было никаких ухмылок, а виной всему – воображение и никудышное зрение? Думая так, Валентин стал грешить на себя, чертыхаясь и бледнея каждый раз, когда вспоминал, как из-за нелепого суеверия разменял двенадцать апостолов на тринадцать («счастливое», что и говорить, число!) свечей, но потом успокоился. В конце концов, если Бог был в состоянии помочь, он бы так и поступил, думал Валентин и понял, что не обойтись без старого бабушкиного способа – посещения окулиста. Не мешало бы, решил он, целиком провериться – как бы помимо глаз другие болячки не повылезали. Как ни крути, а семьдесят пять лет – не шестьдесят.

Больничные очереди Валентин миновал, благоразумно уплатив сто леев регистраторше. Больше ста врачам он не давал. Меньше – тоже; в конце концов, собственное здоровье чего-то да стоит. За каких-то сорок минут, ведомый уверенной регистраторшей, Валентин прошел семерых врачей, так и не вкусив угрюмости очередей и равнодушия медработников. Выйдя из последнего кабинета – пульмонолога, с кипой бумаг в руках и без восьмисот леев в кармане, он вдруг понял, что, кроме настойчивого совета немедленно лечь на операцию по удалению катаракты, другого ответа на главный вопрос – как улучшить зрение, он так и не получил. Помявшись, Валентин зашаркал к кабинету окулиста, где его уже поджидали мстительные взгляды.

– Куда? – взвизгнула очередь и, словно удавка, затянулась вокруг Валентина.

– В конец! В самый конец! – обрызгала Валентина слюной невероятно страшная, видимо, из-за собственной худобы старушенция. При желании он мог бы убить ее одним ударом кулака.

Спорить с ощетинившейся толпой Валентин не стал и, нащупав в кармане предпоследнюю сотку, поплелся в регистратуру.

Выписанные врачом капли помогли. Глаза перестало жечь, но зрение если и изменилось, то не в лучшую сторону. Эх, были бы капли от злости, Валентин охотно поделился бы с цыганками. А лучше – отворот от приворота, противоядие от ядовитого укуса цыганской свечой. Только вот где его, это чудесное средство, взять, после того, как капитулировали и церковь, и медицина?

– Тебя Николай Семенович хочет видеть, – столкнувшись в воротах с Валентином, на ходу бросил охранник Женя.

Рубец!

Валентин еле сдержался, чтобы не обнять Женьку. Конечно же, Рубец! Как же он раньше не додумался!

Сбиваясь на бег, Валентин с надеждой поглядывал на окна второго этажа администрации, за которыми, знал он, окажется через пару минут. Проклятая робость! Нет, к черту! Надо, наконец, решиться и потолковать с Рубцом. Пусть знает все, как есть. Все равно надеяться больше не на кого.

Засмеет? Пускай! Пошлет? Ну что ж, так тому и быть.

Но – нахохотавшись до колик и послав Валентина в самые грязные путешествия – Рубец, пусть в шутку, пусть лишь бы отвязаться, но потребует от цыганок снять с Валентина проклятие.

И куда им тогда деваться? Разве что навести порчу и на Рубца.

***

Часы на арке работали исправно и даже брали на себя больше положенного. Пробивая одиннадцать, они исполнили мотив песни о городе – мелодию, ежечасно оглашающую центр Кишинева с других часов – тех, что на башне городской мэрии, метрах в двухстах от настоящей Арки Победы. Поразившая Валентина арка была совсем как та, настоящая, по циферблату которой сверяют время чиновники из здания правительства напротив. Да пожалуй, она и была настоящей – из чистого золота, и стоила, подумалось Валентину, не многим меньше оригинала. Сам стол, на котором гордо возвышалось пресс-папье в виде арки с беззастенчиво укравшими мелодию часами, словно впав в немилость, переместился в дальний угол комнаты и совершенно не привлекал бы к себе внимания, если б не золотая копия шедевра кишиневской архитектуры.

Центр директорского кабинета теперь занимали два стула, примостившиеся к прозрачному круглому столику на изящных ножках. Недопитая бутылка шампанского в окружении одного стоически чистого и двух меченых помадой бокалов, двухэтажной вазы с потемневшими бананами и подсохшими дольками нарезанных апельсинов и киви – вот все, что занимало поверхность крохотного столика. С другой стороны к нему примыкала широченная кровать, которую язык не повернется назвать двуспальной – минимум на четырех человек, хотя подушек действительно было две. Еще одна кровать нависала с потолка – в зеркале, полностью совпадавшем размером и расположением с ложем внизу.