Старовский раскоп

И пахло снегом и хвоей, под лапами хрустел наст. Добыча была близко, и можно было её уже ухватить, а желудок сводило от голода, да вот… Не слушалось тело. Странное оно было, совсем не такое, каким должно было быть тело взрослого самца в самом расцвете сил, опытного и ловкого. Тело оказалось легкое, детское какое-то и непослушное. Всё пыталось упасть на спину и вываляться в снегу или вот проследить след лося, хотя, ясное дело, не завалишь его. Но… голые инстинкты. Краем сознания Антон еще помнил, что вроде как спит, принимал странную раздвоенность как должное, только всё равно чувствовал себя непривычно. Перекликнулись куропатки над головой. Поднял морду, поглядел на небо — оно было черное, в звездах, в переплетении еловых лохмотков, очень глубокое. Снег — хрустящим и мягким, звериный дух — близким и желанным. И это, конечно, был сон, а во сне много позволено, поэтому даже понравилось, когда вдруг ухнул филин, тяжко срываясь с ветки, обдал насиженным снежком и улетел — огрызнуться на него, подпрыгнуть, чтобы знал, старый хрыч…

Хорошо было. В кои-то веки.

Проснулся от противного визга. Вопила квартирная хозяйка, за какой-то надобностью в такую рань сунувшаяся к Антону в комнату. Что же ты, дура, орешь?

А орать у нее были полные основания — зашла в комнату и вместо постояльца на кровати обнаружила большую черную кошку.

Отпаивал хозяйку коньяком за пятьсот рублей из магазина напротив, под это дело с элементами легкого морока аккуратно убеждая, что никакой кошки не было, просто в полутьме показалось. Света-то не было? А утро-то раннее? Ну вот и почудилось. А вот давайте-ка лучше за вашу дочь выпьем. Она ведь у вас как, замуж вроде выходит? Вот, от меня, значит, пожелание ей всяческих благ. Так сказать, респект…

Ну и, видимо, траванулся. Чёрт его знает, как. Может, коньяк паленый был. Хозяйка уже спала сном праведницы, начисто забыв про всяких там пантер, а Антона выворачивало над хозяйкиным унитазом. С полчаса примерно. Потом вроде как отпустило, зато чертовщина началась.

Непонятного происхождения зуд. Под кожей, в мозгах ли, не разберешь. Впрочем, почти тут же зуд перетёк в тревогу, а та обросла неистовую жажду деятельности. Чем-то занять руки, куда-то идти. Промелькнула даже мысль позвонить Инне или старому коту. Исключительно удостовериться, что не сходит с ума. К вечеру беспокойство достигло критического уровня, тянуло упасть уже на лапы и вынюхать источник опасности. Опасность казалась разлита в воздухе, каждый шорох бил теперь по нервам, от каждого стука на кухне бросало в пот. Ненормальное такое состояние, болезненное… Антон списал на коньяк.

В квартире стояла невообразимая духота, проспавшаяся хозяйка охала и изумлялась своему внезапному "запою" вдвоем с симпатичным — но не до такой же степени! — квартирантом. Похоже, причин "пьянству" она уже не помнила. Ну и славно.

— Зоя Петровна, я по делам, — собрался, взял свой комплект ключей и отправился бесцельно бродить по улицам.

Опять шёл снег. Приятным он не был ни в коем разе, а был тяжелым, влажным, липким — значительно потеплело. Желтые фонари оплывали парафиновым светом, редкие витрины пока еще слабо теплились неоном, но на дверях уже повисли таблички "Закрыто". Прямо как в нормальных городах, блин.

Курил, злился, разглядывал полузаметенные снегом мемориальные плиты на домах…. Думал. И про коммуняк, которые тут каждый угол… пометили, и про Славку с Инкой — как они там? Про квартирную хозяйку, замордованную серую женщину годам к пятидесяти, про девушку Алину. Про то, что уже проголодался изрядно, про…

— Эй, мужик, сигаретки не найдется?

На этот раз тонкий пантерий слух подвел.

Их было двое, вышедших из-за угла. Плечистые, в неопределенного покроя и цвета куртках, в кепках, надвинутых на глаза — наитипичнейшая уличная гопота. Настолько правильно гоповская, от манеры цедить слова до почти театрального плевка того, который слева, что Антон растерялся.

— Не курю, — а у самого пачка в нагрудном кармане топорщится.

— Да? Ниффигассе… Колян, ты глядь, — тот, что повыше и поплечистей, едва слюну не пустил от предвкушения предстоящего развлечения. — Совсем оборзел…

Второй усмехнулся нехорошо, придвигаясь ближе, расправляя свои тоже немаленькие плечи. На вид паренек лет двадцати — двадцати двух. Самый пакостный, дурной возраст. Мозги телячьи, а руки чешутся. Удивительно, но никакого страха Антон не почувствовал. Только раздражение. И есть очень хотелось. Отстраненно подумалось, что действительно, всё выблевал, желудок-то пустой.

— Ага, оборзели…

Антон был голоден. И зол. И траванулся с утра. И чувствовал нутром, что что-то во всей этой типичной в общем истории напрягает, только не мог понять, что именно. Ну, кроме самого факта агрессии, разумеется.