Старовский раскоп

Мысли Славкины витают в каких-то заоблачных высях, на бледных губах гуляет мечтательная улыбка. За стеной шаги и тихие чертыхания. Лена проснулась. У нее отпуск, обещала остаться на весь сегодняшний день и еще завтра до обеда. Но завтра до обеда уже не нужно, потому что завтра, двадцать пятого декабря, с утра, в десять приблизительно, нужно уже быть собранными, взять все необходимые вещи и ждать. Придет Ингмар, наверно. Или еще кто-то из клана. Завтра все решится — мелко вздрогнула, когда вспомнила. Уже завтра. Тоша говорил, будет какой-то обряд, и после обряда всё станет хорошо. Или не станет.

Устало откинула со лба челку — лезет в глаза. Волосы отрастают слишком быстро, а времени добежать до парикмахерской и обкорнать никак не выкраивается. Некогда. И не хочется.

Ладно. Сойдет и так. Завтра наконец удастся увидеться мужем. Почему он не звонит? Что-то с ним происходит. Нехорошее. Завтра все прояснится. Завтра закончится. Неужели все-таки закончится?

— Мааам!

— А? Что? — встрепенулась, возвращаясь в реальность.

— Мам! А тетя Лена мне вчера сказала, что бывают Птицы, которые как мы! Что они когда хотят — птицы, а когда хотят — человеки. А Птицей быть лучше, чем Пантерой?

— Не человеки, а люди, — машинально поправила. — Не знаю, лучше или хуже, никогда, знаешь, не была птицей…

— Зато они сами летают….

Да, а сами они летали… Все эти птицы, у которых совсем никаких проблем и никаких синдромов.

***

Волк успокоился. На второй или третий день. И волк, и тот, другой волк, который за стенкой — оба успокоились. Или просто у того волка, нового, силы тоже закончились. Второго волк иногда слышал — тот поскуливал и подвывал, иногда бился в дверь, но все реже. Зато и не давила больше луна. Она съежилась до тонкого огрызка и отъехала к краю неба. В камеру теперь попадали только далекие паутинки ее лучей. И, иногда — снежные ошметки.

Через сколько-то времени, когда другой совсем затих, пришли люди. Много.

Волк спал зыбким болезненным сном, когда ввалились в камеру. Топали, пнули волка под ребра, волк зарычал — но тщетно. Ему разок еще задвинули в зубы и схватили за шкирку. Волк вырывался, но слабо. Он все равно знал, что вырываться бессмысленно. После того, как иссякла надежда на сородича, волк окончательно погрузился в апатию.

Навесили цепь. Тяжелая и холодная, она тут же потянула к полу и, поскуливая, волк повалился на бок. Тогда без лишних церемоний его подхватили, нацепили намордник и потащили вон из камеры. Через длинный коридор, через большой темный зал, в котором шуршали неопределенные тени, через еще один коридор, холодный, а потом вывалили в мороз и свежесть зимы. Волк слабо дернулся, но его удержали. Оттащили подальше и швырнули в сугроб. Как тряпку.

Падал снег, волк лежал, не в силах даже перевернуться на брюхо, жадно вдыхал вольный воздух — пахло лесом и хвоей, диким зверем и, пусто, человеком. Вдыхал, захлебываясь, а полуденное солнце слепило отвыкшие от яркого света глаза, ветер трепал линялую шерсть.

Впрочем, недолго.

Волка снова грубо пнули, подхватили… И опять камера. Уже другая, меньше прежней. Пахло здесь мышами и пылью. И еще снова другим волком. Кинули на пол, опять как тряпку, только что не потоптались по волку, а карабин цепи защелкнули на кольце в стене. И ушли. Волк с трудом, тяжко вздыхая и поскуливая, шатко утвердился на лапах и огляделся. Была решетка. А через решетку, из другой крошечной камеры, на волка тоскливо глядел знакомый, почти родной — серый из клана волков.

Андрей.

Андрей метался по квартире, как тигр по клетке.

То совался на кухню, там принимался шарить в холодильнике, хотя голода не испытывал. А хотел… Да, пожалуй, выпить. И еще чего-то хотел, только не получалось сообразить…

Тогда шел в комнату-хранилище, там брался протирать пыль в шкафах и разбирать безделушки. Постоянно натыкался на янтарного бычка, который так приглянулся Алинке. Бычок смотрел укоризненно, косил на Андрея глазком-бусиной печально, будто хозяин в чем-то виноват. Тогда Андрей торопливо запихивал бычка подальше, решал, что потом отдаст Алине… Ну его! А ей понравился. Обязательно отдаст… А при следующем лихорадочном осмотре коллекции снова попадался под руку и снова косил обвиняющее и грустно. Прятал бычка. Вытаскивал боевые амулеты, перебирал…

Снова уходил на кухню. Снова шарил в холодильнике или принимался мыть посуду, скрести раковину, ногтем соскребать наледь с оконного стекла. За окном сначала был полдень, и солнце то продиралось сквозь ощипанные перья метели, а то пряталось, и тогда метель совсем сходила с ума, швыряя в окна полные пригоршни всякого дрянья. Потом растекся вечер, проглотил и переварил метель, и, когда зажглись уже желтые фонари, сделалось тихо-тихо, так, словно бы обессиленный город наконец забылся нездоровым, обморочным сном… Снег теперь толсто, густо накрыл собой автомобили, крыши домов, навесился колпаками на фонари, собачью будку во дворе превратил в сугроб… Деревья заляпал белой гуашью, дороги замел, звуки объел, оставив вместо них смутные шорохи и таинственные скрипы.