Старшина

Стол — отделение, стол — отделение... На столах делят хлеб. Делят как положено: один отвернулся, другой тычет пальцем в пайку, орет:

— Кому?

— Селезневу, — говорит отвернувшийся.

— Кому?

— Прохоренко...

Все честь по чести. Никто не обижается.

— Кому?

— Отставить! — Кацуба, кто ж еще?! — Это еще что за жмурки? — А голос такой противный — хуже некуда.

— Чтобы по справедливости, товарищ старшина.

— Хорошенькая «справедливость»! Сами себе не доверяете. Еще раз увижу — два часа строевой...

* * *

— Курсант Чеботарь, подъем!

Кацуба стоит у верхней койки Чеботаря с часами в руке и засекает время. Это уже после отбоя-то! Бедный Чеботарь в одних трусах неуклюже спрыгивает с койки и лихорадочно начинает одеваться. Все у него валится из рук, пряжка ремня на боку, две пуговицы отлетели, ширинка не застегнута...

— Неплохо, — говорит Кацуба, глядя на часы. — Курсант Чеботарь, отбой! — И снова засекает время.

Чеботарь поспешно начинает раздеваться и складывать обмундирование. Гимнастерку — так, бриджи — так, портянки обернуть вокруг голенищ... И под одеяло!

— Курсант Чеботарь, подъем!

И все с самого начала.

Мокрый от напряжения, с искаженным от бессильной ярости лицом, одетый Чеботарь вытягивается перед Кацубой.

— Отбой!

Мгновенно раздевшись, измученный Чеботарь буквально вспархивает в свою койку. Ненавистью к Кацубе горят его глаза из-под одеяла.

— Прекрасно, — говорит Кацуба и прячет часы. — Вы способный человек, товарищ Чеботарь. Неплохо потренировались, верно? И не нужно слов благодарности. Я же знаю, они у вас в сердце. А я только выполняю свой долг. Так что благодарить меня не за что. Вы теперь поняли, как нужно ложиться после команды «отбой»? Спите спокойно. И пусть вам приснится что-нибудь вкусное...

Ну, прямо инквизитор какой-то! Чеботарь ему это запомнит!

* * *

Кацуба живет в каптерке, среди стеллажей с чистым нательным бельем, сапогами, шинелями, гимнастерками. Стол, стул и обычная курсантская железная койка. Висят танкистский китель Кацубы с гвардейским значком и фуражечка с черным околышем. Чистенько, как в девичьей светелке.

За столом сидит Кацуба в нижней рубашке, в галифе и тапочках на босу ногу. Заполняет какие-то ведомости, чертит график, составляет служебную записку в строевой отдел...

Услышал, как кто-то вошел в предбанник эскадрильи, и посмотрел на часы. Первый час ночи. Слышно, как дневальный залопотал:

— Товарищ капитан! За время вашего отсутствия...

— Ладно тебе... Тихо, тихо. Старшина спит?

— Никак нет, товарищ капитан. Только что выходили...

Раздался стук в дверь.

— Да, да, — сказал Кацуба. — Не заперто.

Вошел командир эскадрильи капитан Хижняк. Усталый, в стареньком стираном комбинезоне, с шлемофоном на поясе и планшетом через плечо.

— Не спите, старшина?

— Никак нет, товарищ капитан. Проходите, пожалуйста.

Кацуба подал капитану стул, а для себя вытащил из-под стола патронный ящик.

— Я после ночных полетов — как лимон выжатый... — виновато сказал капитан. — До дома не доскрестись.

— Хотите чаю?

— Чаю? — переспросил капитан. — Чаю — это хорошо... Послушайте, старшина, а у вас чего-нибудь другого, покрепче, не найдется?

Доставая со стеллажа чайник, Кацуба на секунду замер. Пауза была почти невесомой, он тут же повернулся к капитану и легко, не разыгрывая сожаления, сказал:

— Никак нет, товарищ капитан. Не держу. Чаю хотите?

Хижняк вздохнул. Ему не столько хотелось выпить, как просто так, по-человечески, посидеть со старшиной, пожаловаться ему на что-нибудь, в ответ услышать такую же жалобу и убедиться, что Кацуба подвержен тем же человеческим слабостям, каким подвержен и он, Хижняк. А еще Хижняк хотел послушать о фронте. Сам он до сих пор не воевал, и чувство вины не покидало его ни на секунду...

— Да нет, спасибо, — отказался Хижняк от чая. — Вот покурю и пойду...

И тогда Кацуба пожалел капитана и положил на стол пачку «Дуката».

— Попробуйте.

Хижняк закурил, с удовольствием затянулся и сказал:

— Да, в нашем ПФС таким не разживешься.

— Инвалид один на толкучке торгует.

— Дерет, наверное, три шкуры...

— Ничего, терпимо. На что мне еще тратить?

Капитан посмотрел на висящий танкистский китель и фуражку с черным околышем.

— Храните?

— Нехай висит до своего часа.

Никак не получался у капитана Хижняка откровенный разговор!

— Вы знаете, Кацуба, я уже давно хотел вам посоветовать...

— Слушаю вас, товарищ капитан.

— Вы бы с курсантами того... полегче, что ли... А то вы их больно круто взяли... А? Все-таки это, как говорится, авиация. Тут своя специфика в отношениях... Не как в других родах войск.

— Но авиация-то военная?

— Конечно, военная, — излишне торопливо подтвердил Хижняк. — Но вот они скоро у нас летать начнут, а тут... Чего скрывать? Полеты начнутся — каждый день своей жизнью рисковать будут. Это на таком-то удалении от фронта! А потом вы на них поглядите — они же дети совсем еще... Дети, старшина...

* * *

... И тогда Кацуба вдруг снова увидел грязную снеговую лужу, обожженного окровавленного мальчишку в слезах — своего башенного стрелка, и услышал его предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!»

* * *