Старшинов

Следующие четыре года в Москве Старшинов только «зимовал», с конца апреля до октября проживая в литовской деревне, и даже, по выражению Эммы Антоновны, «выучил штук десять литовских слов». Там, как он говорил, «легко дышалось, хорошо работалось и хорошо ловилось». Кроме того, жить в деревне гораздо дешевле, чем в Москве, как бы ни были умеренны цены в ресторане ЦДЛ. Подробности его деревенско-литовского быта почти с дневниковой точностью зафиксированы в стихотворении «Я, как грач, хлопотлив и черен…» (1965):

Я, как грач, хлопотлив и черен.
И, хотя зовусь москвичом,
Я в полях, что заждались зерен,
Появляюсь с первым грачом.

Тут уж некогда веселиться —
Ишь как начало подсыхать,
На ладони лежит землица, —
Сразу видно, пора пахать!

А когда, подрастая, травы
Ниже клонятся над росой,
Я имею святое право
На рассвете сверкать косой.

А еще я могу на зорях
Слушать, как поют петухи,
Щук зубастых ловить в озерах
И в сарае писать стихи.

Но едва подступает осень,
Прибавляется мне хлопот:
Чем в полях тяжелей колосья,
Тем обильней течет мой пот.

Из земной, из бездонной глуби, —
О, картофельная страда! —
Достаю я за клубнем клубень,
А спина болит — не беда.

Не в романс, не на экране,
Не витийствуя за столом,
Это здесь я стираю грани
Между городом и селом.

Потому-то в моем народе
Я считаться своим могу…
Стало пусто на огороде,
Пусто в поле и на лугу.

Птиц на юг угоняет голод,
И со мной ты, земля, простись.
Только я улетаю в город
Позже всех перелетных птиц.

Не думаю, что он сам ходил за плугом, как на то намекает вторая строфа: с его больной ногой это вряд ли было возможно. Но косить, жать рожь и копать картошку ему доводилось вволю, не говоря уже о ловле «зубастых щук» и писании стихов.

На это стихотворение один из друзей-учеников поэта Борис Пуцыло написал забавную пародию, обыграв в ней всем известную страсть старшего товарища к рыбной ловле:

Я, как грач, хлопотлив, наверно,
Только, может быть, чуть почерней,
Как потеплет — я на поле первый,
Озабочен проблемой червей.

Ни один не проскочит мимо, —
Комья мерзлые все раскрошу,
Этот жирный — его для налима,
Этот тощий — его мы ершу.

Ну а этот — пойдет для плотвицы,
Ведь задуматься если, она
В царстве водном не главная птица,
Хоть по-своему тоже нужна.

Отряхнув непернатое тело,
Отдышаться сажусь на стерню.
Разлюбезно-полезное дело
Каждой рыбке готовить меню.

Озирая окрестные дали,
Слышу — в поле грачиный плач…
Что, голубчики, опоздали?
Это я — самый быстрый грач.

Рядом с деревней, где жил Старшинов, протекала маленькая чистая речушка, вдоль которой он, прихрамывая, уходил километров на десять, выискивая по омутам рыбу. Было у него и любимое озеро — Канчёгино, где ему была известна каждая выемка в береге. На это озеро он пригласил однажды порыбачить другого заядлого рыбака — Константина Воробьева, повести которого «Убиты под Москвой» и «Крик» считал «самыми правдивыми из всего, что было создано в нашей художественной литературе о войне». Хотя официальные критики, возможно, и не нюхавшие пороху, осуждали писателя за «настроение безысходности» и «искажение правды о войне».

Жил Воробьев в Вильнюсе, где его хоть как-то печатали, так что ехать ему было недалеко. Выпили литовской самогонки за встречу, после чего Воробьев долго ругал цензуру, снявшую в «Новом мире» его повесть о коллективизации «Друг мой Момич»; воспрепятствовать этому не смог даже сам Твардовский, пытавшийся отстоять ее на уровне ЦК партии (выше уровня тогда не было).