Старуха

Гости же, поражённые, ошарашенные происходящим, недвижные и окостенелые, не только не владели своими телами, но и, пожалуй, уже плохо понимали, что здесь творится, вокруг них и с ними самими. Им казалось, что они попали не в соседскую квартиру, а в какое-то иное, потустороннее измерение, где всё самое невероятное и дикое, возможное лишь в кошмарном сне или горячечном бреду, удивительным образом стало явью, безумной, инфернальной реальностью. Они понимали только, что им ни в коем случае, ни одной лишней минуты нельзя оставаться тут, что надо бежать отсюда немедленно, бежать со всех ног, без оглядки, и никогда, ни при каких обстоятельствах не заглядывать сюда больше, забыть дорогу в это страшное место.

Но если сообразить это они ещё были способны, то воплощение оказалось затруднительным. Тела их были точно парализованы, они не в состоянии были шелохнуться. Их ноги будто приросли к полу, по туловищу и конечностям разлились изнеможение и оцепенелость, головы отяжелели и упрямо клонились вниз, словно отуманенные могучим непробудным сном. И это тоже было как в мучительном ночном кошмаре, когда изо всех сил пытаешься убежать, спастись от чего-то невыразимо жуткого, леденящего кровь. И не можешь: тело внезапно обессилело, онемело, ноги не слушаются и едва передвигаются, как будто к ним привязали гири, и даже рвущийся из стеснённой груди крик ужаса застревает в горле и с уст слетает лишь жалкий, чуть слышный стон…

Из этого окаменелого, близкого к столбняку состояния их в какой-то мере вывел вновь раздавшийся вскоре гортанный, скрежещущий, вызывавший у слушателей нервную дрожь старухин голос – на этот раз более звучный, отчётливый, нетерпеливый, хотя по-прежнему заторможенный, прерывистый, как если бы слова вязли на зубах у говорившей:

– Иди ко мне! – прохрипела она, насупив брови и тряся кудлатой головой. – Иди… Сейчас же, немедленно… Выгони их отсюда… Выгони их из моего дома… Иди ко мне… иди!..

После заключительного слова-призыва, произнесённого на высокой, почти визгливой ноте, она, словно внезапно выдохшись или сорвав от напряжения голос, умолкла и некоторое время тяжело, сдавленно дышала. Из груди её при этом вырывался тонкий, протяжный, с лёгкой хрипотцой свист. Затем, восстановив дыхание, но, по-видимому, уже не в силах говорить в прежнем тоне, она вынуждена была снова перейти на шёпот, быстро и неуловимо забубнив что-то себе под нос и, как бы для подкрепления своих слов, вновь равномерно и чётко, но теперь гораздо сильнее и нетерпеливее, чем прежде, застучав костяшками пальцев по столу. Этот частый, казавшийся совершенно невразумительным говор, в котором звуки сбивались в кучу и не позволяли уловить их последовательность и смысл, как и сопровождавший его сухой дробный стук, не давали возможности хотя бы частично расслышать то, что она говорила. Однако приятели, слух и зрение которых, в отличие от всего остального, обострились в эти мгновения до предела, всё же сумели, как им показалось, разобрать среди множества сыпавшихся с её уст бессвязных слов имя того, кого она так настойчиво призывала.

И призывала не напрасно. Её зов не остался неуслышанным. В дальнем, самом тёмном углу гостиной, куда не достигал ни малейший отблеск слабого неверного полусвета, сочившегося из окна, вдруг послышался глуховатый шорох, шуршание, скрип. Затем обозначилось какое-то смутное шевеление. А ещё через секунду из-за высившегося там старого массивного серванта неожиданно выдвинулось что-то чёрное, плотное, громадное – чуть ли не до потолка – и, постепенно всё более плотнея, оформляясь и принимая более-менее чёткие человекообразные контуры, немного помедлив, двинулось в сторону приятелей…

И только в этот момент те, будто прозрев, осознали наконец всю опасность и уязвимость своего положения. И не просто осознали, но и, напрягшись и сделав над собой нечеловеческое усилие, обрели возможность в самый последний миг исправить его. Как только они увидели показавшуюся в глубине комнаты, возникшую точно из ниоткуда и понемногу надвигавшуюся на них громоздкую – и, как им представлялось, всё более увеличивавшуюся в размерах – угольно-чёрную фигуру, всё отчётливее напоминавшую человека, они, не дожидаясь, пока она приобретёт ещё более ясные очертания и приблизится к ним вплотную – со всеми вытекающими отсюда вероятными последствиями, – мгновенно преодолев опутавшие их оцепенение и чугунную неподвижность, одновременно рванулись с места, к которому были словно приклеены, и, ничего не видя перед собой, не разбирая дороги, во весь мах ринулись к выходу, вон из этой зловещей, проклятой квартиры.