Старуха

– Мы ещё легко отделались. Нам, можно сказать, повезло… Ну если, конечно, это можно назвать везением, – чуть потише примолвил он, вероятно опять вспомнив то, что очень трудно, а вернее, невозможно, было забыть. – Чего не скажешь о Верке и её сожителе. Я, конечно, предполагал после их пропажи, что с ними приключилась какая-то хрень. Но чтоб такое! – Остановившись, он округлил глаза и расставил руки в стороны, всем своим видом выказывая непритворное изумление.

Миша перевёл на него глаза и невольно усмехнулся. Несколько комичное недоумение, застывшее на Серёгиной физиономии, немного позабавило его. Но эта случайная, неуместная улыбка почти сразу же угасла, и Мишино лицо приняло прежнее безрадостное, апатичное выражение. Вновь уткнув отсутствующий взгляд в никуда, он лишь глухо обронил:

– То ли ещё будет.

Серёга обратил на него непонимающий взор.

– А чё будет-то? Ничего не будет. После смерти даже ведьма вредить людям не может. Даже если б очень захотела. А наша дорогая, незабвенная Авдотья Ефимовна несомненно загнулась. Это факт! Так что все наши неприятности в прошлом. Были, как говорится, и быльём поросли… В-вот, – выдохнул он, внезапно оборвав себя и коснувшись кончиками пальцев продолговатого следа от ожога, рассекавшего его правую бровь и выделявшегося своей белизной на фоне смуглой кожи.

Миша не ответил. Лишь дёрнул плечами, буркнул что-то и, подперев подбородок ладонями, уставился в глубь двора, будто надеясь снова увидеть там что-то, что уже привлекло его внимание до этого.

Серёга же, против обыкновения, разговорившийся сегодня как никогда, – как если бы он долго вынужден был молчать и вот наконец получил возможность высказать всё, что накопилось на душе, – по-видимому исчерпав имевшийся у него совсем небогатый запас мыслей и слов, побродил ещё немного возле клумбы, уже как-то вяло, без энтузиазма помахивая разжавшимся, ослабшим кулаком и неслышно мыча что-то себе под нос. Потом вдруг остановился, наморщил лоб, словно напряжённо обдумывая что-то, рыскнул взглядом туда-сюда и внезапно сорвался с места, бросив товарищу на прощание:

– Ну пока. Я тут вспомнил, дело у меня есть одно…

И, не договорив, умчался в неизвестном направлении, через несколько секунд исчезнув за плотной завесой листвы.

Миша не издал ни звука и даже не взглянул ему вслед, по-прежнему занятый высматриванием чего-то в отдалённой части двора, в районе жёлтой пятиэтажки, возвышавшейся над стоявшими поодаль рослыми кряжистыми тополями и каштанами, раскинувшими в стороны могучие ветви, опушённые мохнатой листвой. Вернее, не чего-то, а кого-то. Это было невероятно, это смахивало на бред – впрочем, как и всё, что творилось с ним в последние дни, – но несколько минут назад ему почудилось, что он увидел там Ариадну. Да-да, именно её! О которой, отвлечённый другими, куда менее приятными впечатлениями, он почти перестал думать. До того ли ему было. В его жизни произошли такие события, в неё вторглись такие силы, о существовании которых он даже не подозревал. Даже мысль о которых не посещала его в течение всей предшествующей жизни. А вот сейчас, нежданно-негаданно, не только мысли, сами эти силы, тёмные, дремучие, невообразимые, бешеным, всесокрушающим смерчем ворвались в его спокойное, размеренное существование, опрокинули, разрушили, размели в нём всё, не оставили от него камня на камне. И он чувствовал себя теперь как будто среди развалин, руин, жалких остатков той, прежней своей жизни, где ему было так хорошо, уютно и тепло, так безопасно и привольно. Где он не ощущал каждую минуту, каждый миг нависшую над ним угрозу, громадной чёрной глыбой воздвигшуюся над ним, затмившую для него солнечный свет и превратившую сутки в одну сплошную нескончаемую ночь. За которой, как ему всё чаще думалось, уже никогда не последует рассвет.

В такой ситуации ему было явно не до тонких интимных переживаний, которым он с таким удовольствием отдавался ещё неделю назад. Какая уж тут любовь, когда жизнь висит на нитке и перед глазами то и дело возникают ужасающие, леденящие кровь лики смерти! Когда к тебе тянутся её холодные цепкие руки со скрюченными от нетерпения пальцами и душа цепенеет от неизъяснимого, липкого страха. Когда меркнет сияние дня и из затопившего всё вокруг мрака выныривают, скалясь, гримасничая и издевательски хохоча, омерзительные, искорёженные лютой злобой обличья, от одного вида которых заходится дух и замирает сердце.